Начало » Общение » Задушевные беседы » Читальный зал.
| Re: Читальный зал. [сообщение #106586 является ответом на сообщение #102956] |
Чт, 17 Июль 2008 21:02   |
баба яга
Сообщений: 5995
Зарегистрирован: Октябрь 2007
Географическое положение: южная европа
Карма:
|
Мне тут нравится
Елена |
|
|
|
В Ляпин.
Бесогон из Ольховки.
Возвращаясь мысленно в прошлое, я вижу себя юным, но больным и изнуренным тяжелыми годами военного лихолетья.
Была поздняя пора 1946 года. С моря дули холодные штормовые ветры, срывавшие с тополей последнюю листву. Моросящий дождь и туманная дымка говорили о том, что теплые солнечные денечки уже отошли надолго. Походив по мокрому прибрежному песку и устав от тяжких глухих ударов морского прибоя, я направился в город, центр которого находился на высоком холме. Чтобы сократить путь, я пошел через старое заброшенное кладбище, где хоронили приезжих чахоточных страдальцев, искавших у моря исцеления. Одна черная надгробная плита привлекла мое внимание странной надписью. Начиналась она таким обращением: “Комья земли!..” После этого изливалась тоскующая душа матери, похоронившей здесь своего сына.
С тех пор прошло более полувека, но в моей памяти все еще стоит этот вопль: “Комья земли!..” Кладбище, моросящий дождь и крикливое кружение чаек...
В городе было как-то пустынно, почти совсем не попадались встречные прохожие, в воздухе пахло дымком и яблоками. Я свернул на маленький базарчик, на котором кроме яблок продавалась всякая домашняя рухлядь, старая одежда, кучки дров и грустная тощая коза. У старухи в армейском ватнике, курившей махорку и сидевшей на перевернутом ведре, я купил приглянувшуюся мне ложку со штампом на черенке: “нержавеющая электросталь”. Обходя лужи, я подошел к булочной, перед которой стояла промокшая и озябшая очередь. Хлеб еще не привезли, но дюжина местных голодных собак уже сидела поодаль мордами ко входу, в надежде получить хоть маленький кусочек. Но хлеба в те времена давали мало, только по карточкам, и люди были так же голодны, как и собаки.
Проходя мимо небольшой белой церкви за железной оградой, я обратил внимание на человека, сидевшего под зеленым козырьком церковного крыльца на каменных ступенях. Церковные двери были закрыты на большой висячий замок. Вероятно, служба уже отошла, но этот человек не был похож на церковного сторожа. Он был плохо одет, без пальто, холодный ветер шевелил на его непокрытой голове волосы, короткие выцветшие брюки внизу были украшены бахромой, обнажая худые лодыжки ног в старых опорках. На коленях он держал большую старинную книгу в кожаном переплете с медными застежками. Человек читал и улыбался. Он улыбался и читал, не обращая внимания на холодный промозглый ветер, на ожившую толпу, почуявшую запах только что привезенного хлеба, на визгливые крики чаек, круживших над толпой, на просительный собачий лай.
Я стоял, прислонившись лбом к холодной ограде, и думал: вот, неделю я уже в этом голодном полуразрушенном войной городе и вижу вокруг только сумрачные хмурые лица, а этот плохо одетый, худой и, вероятно, голодный человек читает какую-то старинную книгу и улыбается. Он без пальто, в старом пиджачке, не чувствуя холода, читает эту старинную книгу и, по-видимому, счастлив, и что-то согревает его. Неужели его согревает то, о чем он читает? Что же это за книга и что в ней написано такого, что он не замечает никого кругом?
Я хотел подойти к нему и спросить, но какая-то непонятная робость одолела меня. Я понял, что не могу вторгнуться и разбить этот волшебный мир, те чудные сказания, что заставляют этого человека улыбаться. Я отошел и встал в очередь, и пока стоял там, все размышлял об этом истощенном человеке, читающем странную книгу.
Получив теплый, вкусно пахнущий хлеб, я, движимый каким-то смешанным чувством благодарности и сострадания, опять направился к этому человеку. Я подошел к нему вплотную и заглянул через плечо в книгу: она была напечатана церковно-славянской вязью с красными киноварными заглавными буквами. Я стоял и смотрел на него и на книгу, но он меня не замечал. Тогда я кашлянул. Он оторвался от книги и поднял усталые глаза. Взгляд был добрый и отстраненный, как будто он только проснулся. Я отломил половину от своего дневного пайка и протянул ему. Он не стал отказываться, а бережно взял ломоть и спрятал его за пазуху.
— Спаси тебя Бог, — сказал он, — Христос смотрит на нас, и Он воздаст тебе за доброту твою. Оглянувшись кругом, я в недоумении спросил:
— Откуда смотрит?
— Смотрит с небес, — ответил он с улыбкой. — Это Он сказал тебе: “Пойди и поделись с этим бедняком хлебом”.
— А о чем у вас в этой старой книге?
Он грустно посмотрел на меня, потер себе лоб рукой и сказал:
— В этой книге все: и небо, и море, и земля, и жизнь, и смерть.
Я ушел от него. В моей душе что-то переменилось, возникли какие-то вопросы. Я потом искал его, но больше никогда не встречал. Он остался в моей памяти на всю жизнь, хотя в этой встрече не было ничего особенного, если не считать, что это был, по-моему, единственный счастливый человек в городке в те далекие, глухие времена, которые за давностью лет представляются уже неправдоподобными.
Я жил в маленькой, чисто побеленной комнате в одноэтажном домике, сложенном из желтых блоков ракушечника — широко распространенного по всему крымскому побережью строительного материала.
Моя хозяйка, Агнесса Петровна — старая полька, бежавшая сюда из Галиции еще в первую мировую войну, доживала свой век вместе со своим мужем, местным школьным учителем, и дюжиной тощих шкодливых коз.
Каждое утро она приносила мне в выщербленной фаянсовой кружке теплое козье молоко. И, стоя на пороге, поправляя сухой коричневой рукой выбившиеся из-под платка сухие лохмы волос, она долго и основательно рассказывала “про того козла”. Этот козел был необычайно шкодлив и, изощряясь, ежедневно устраивал какие-либо проказы, что служило пищей для нескончаемых рассказов Агнессы Петровны.
Она была очень набожна и по вечерам долго молилась перед изображением Ченстоховской Божией Матери, которую она называла “Матка Боска Ченстоховска”, полагая на себя крестное знамение слева направо раскрытой ладонью. А небо хмурилось, посылая на землю то мокрый снег, то холодный дождь. Иногда ветер разгонял тучи и на синем небе появлялось яркое и южное солнце, с крыши текло, темно-зеленые кипарисы рельефно выделялись на синем фоне неба, покачивая острыми верхушками. Во дворе озабоченно кудахтали куры и истерично вскрикивали индюшки. В конце зимы и я немного разболелся. Агнесса Петровна послала своего мужа за доктором. После обеда пришел старенький, сухощавый, с седой бородкой, врач. Он приложил к моей спине холодный черный стетоскоп и долго выслушивал хрипы, заставляя меня покашливать.
— Я думаю, — сказал доктор, — через неделю все пройдет. Чай с малиной, молоко с содой, сухую горчицу в носки. Ну, поправляйся, не скучай, я пришлю тебе что-нибудь почитать.
Действительно, к вечеру старухин муж принес мне две книги. Одна была “20 тысяч лье под водой” Жюля Верна, другая называлась так: “Святое Евангелие Господа нашего Иисуса Христа”. Поскольку всю жизнь мне говорили и в школе, и дома, что Бога в природе не существует, я отложил в сторону Евангелие и принялся за Жюля Верна. Два дня я путешествовал с капитаном Немо и его друзьями в подводном царстве Атлантики и Индийского океана. Но все кончается, “Наутилус” с его капитаном остался в пещере, и я с сожалением закрыл книгу.
Несколько дней я не прикасался к Евангелию, но однажды вечером, когда скука и одиночество одолели меня, а за окном уже наступила вечерняя темнота, я зажег керосиновую лампу и взял в руки Евангелие.
Раскрыв обложку, я обнаружил там необычную дарственную надпись: “Во имя Господа Иисуса Христа, ради Его святого имени на русской земле благословляю сие святое Евангелие командиру восьмой роты, капитану Сергею Михайлову на спасение, жизнь, крепость и победу над врагами видимыми и невидимыми. Игумен Серафим, лета от Рождества Бога-Слова 1904, октября, 21 дня”.
Позже я узнал от доктора, что это Евангелие досталось ему от белогвардейского офицера, расстрелянного большевиками в Феодосии.
Впоследствии, живя в Крыму, я почувствовал, что это — земля крови, земля Каина и Авеля, полуостров всего в 25 тысяч квадратных метров, место массовых смертей, массовых захоронений, земля величайших страданий человеческих.
И я потом понял, почему, как нигде в другом месте, в Крыму на меня навалилась такая неизбывная тоска, что все темнело перед глазами, хотя был яркий, солнечный день, кругом все цвело, благоухало и пело. Но какой ценой заплачено за эту землю, об этом знает толькo один Бог.
Итак, был вечер зимой 1946 года, и я, раскрыв наугад Евангелие, стал читать следующее: “В четвертую же стражу ночи пошел к ним Иисус, идя по морю. И ученики, увидевши Его, идущего по морю, встревожились и говорили: "Это призрак", — и от страха вскричали. Но Иисус тотчас заговорил с ними и сказал: "Ободритесь; это — Я, не бойтесь". Петр сказал Ему в ответ: "Господи! Если это — Ты, повели мне..."” Тут у меня стала гаснуть лампа. Кончался керосин.
"Вдруг, гулкий мощный взрыв потряс дом, задребезжала ложка в стакане. Я вздрогнул от неожиданности.
Это морской прибой грохнул о берег круглую рогатую мину, сорванную штормом с якоря. Такое здесь случалось часто, но я не мог к этому привыкнуть. В сарае закричали встревоженные куры, залаяли собаки. Я долил в лампу керосина из бутылки и принялся читать дальше: “Петр сказал Ему в ответ: "Господи! Если это — Ты, повели мне придти к Тебе по воде". Он же сказал: "Иди". И вышед из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу; но, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: "Господи! Спаси меня!", Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: "Маловерный! Зачем ты усомнился?"”
Это впервые прочитанное слово Божие не прошло для меня бесследно, хотя тогда я принял его за красивую легенду. К приятию христианства я шел очень тяжело и долго. Я прорастал к нему через пласты сомнений, атеизма и всеобщего отрицания Бога. Я прорастал к нему, как прорастает к свету былинка через слои асфальта. Ничего на меня не нисходило, не озаряло, не бросало вдруг в объятия христианства. Вера росла постепенно. Это был очень медленный и холодный рост, наподобие роста кристалла.
Принятию мною Христа особенно мешало одно большое сомнение — за время войны я был свидетелем ужасающего насилия человека над человеком, аналогов которого никогда не встретишь ни у каких видов в животном мире. Кажется, в нашей стране было поругано все, что может быть поругано.
Летом, через несколько лет, я опять приехал в этот маленький приморский городок, но Агнессы Петровны и ее мужа в живых я уже не застал. Они оба отправились в мир, где нет ни печали, ни болезни, ни воздыхания. В их домике жили уже другие люди, которые за небольшую плату уступили мне на лето комнату.
Утром я проснулся от солнечных лучей, падавших из окна. О погоде здесь летом говорить нечего: она в Крыму всегда была превосходная. Прямо под окном расцвел пышным цветом куст казанлыкской розы. Чудный аромат наполнял всю комнату. Я вышел во двор. Все кругом сияло, зеленело и радовалось свежему утру. Издалека слышался слабый колокольный звон — нежные единичные удары, называемые “благовест”, несущие добрую весть о том, что существует храм Божий, в котором должно состояться богослужение. Я решил сходить в церковь и посмотреть, что там делается, но пока собирался, пока не спеша шел, поспел только к окончанию службы. Я увидел там людей, собравшихся на середине храма. Они внимательно слушали старого, убеленного сединами человека, стоявшего посреди них и возвышающегося над ними на целую голову. Его очки отражали горящие огоньки церковных свечей, белоснежная борода ниспадала на золотое парчовое облачение.
— Кто это? — спросил я свещницу.
— Это архиепископ Симферопольский Лука, — ответила она тихо, подавая мне свечку.
Архиепископ говорил негромким проникновенным голосом. Я прислушался:
— В четвертую же стражу пришел к ним Иисус, идя по морю.
Я узнал: это было Евангелие от Матфея, читанное мною в первый послевоенный год.
— Итак, братья и сестры, — продолжал проповедник, — в четвертую стражу, по римскому исчислению, означало — после трех часов ночи, на рассвете. Он подошел к лодке учеников, идя по морю. Пусть вас это не смущает. Господь наш — Владыка всего Им созданного, Он побеждает законы природы. Но не только Он Сам мог ходить по морю, как по суше, но дозволил и апостолу Петру идти по воде, потому что вера Петра во Христа не давала тому утонуть. Но как только апостол усомнился в том, что его поддерживает сила Божия, как только поколебалась его вера, так сразу он начал тонуть. “Маловерный, зачем ты усомнился?” — сказал ему Христос. Вот поэтому, дорогие мои братья и сестры, бесполезно быть близ Христа тому, кто не близок к Нему верою.
Вот, думал я, польза хождения во храм. Кто бы мне это растолковал? Об архиепископе Луке я многое слышал в медицинских кругах, но видеть его мне до сих пор не приходилось. Про него рассказывали, что это был блестящий хирург, талантливый ученый, профессор. Безвременная смерть горячо любимой жены привела его к вере. Впоследствии он принял сан священника, затем пострижение в монашество, а в 1923 году стал епископом. И это в те страшные годы, когда гонение на Церковь стало особенно лютым. В эти годы были расстреляны митрополит Киевский Владимир, митрополит Петроградский Вениамин, десятки других епископов, тысячи священников.
Профессор Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий, он же архиепископ Лука, будучи священнослужителем, никогда не оставлял своей врачебной и научной деятельности. Он был ведущим специалистом в области гнойной хирургии, ученым мирового значения. Но это не спасло его от репрессий; он прошел через тюрьмы, лагеря и ссылки. Только с началом войны с Германией, когда в госпиталях оказалось большое число раненых с гнойными осложнениями, о профессоре Войно-Ясенецком заново вспомнили.
О большой смертности раненых было доложено Сталину, который с удивлением спросил: “Неужели у нас нет крупных специалистов в области гнойной хирургии?” Ему ответили, что есть такой, но он в ссылке в деревне Большая Мурта под Красноярском.
Немедленно последовало решение: “Из ссылки возвратить, ученые труды опубликовать, предоставить все условия для работы”.
А в 1946 году в центральных газетах было опубликовано сообщение о том, что профессору В. Ф. Войно-Ясенецкому за его научные труды, способствующие успешному лечению раненых, присуждена Сталинская Премия первой степени. Архиепископ Лука пожертвовал ее сиротам — детям войны.
Я стоял в церкви и смотрел, как народ подходит к архиепископу под благословение. Люди тихо, с благоговевшем целовали крест и руку, руку архиепископа-хирурга.
Я думал: вот человек легендарной судьбы, который без сомнений идет по бурному морю жизни и не тонет в его пучине, как тонул усомнившийся Петр.
Вечером того же дня я лежал у себя в комнате и решал: идти мне к владыке Луке или не идти? Мне необходим был совет: как жить дальше? Потому что жизнь зашла в тупик, я уже не видел в ней смысла, хотя мне не было еще и тридцати лет. Удушливая советская повседневность окрасила мир в серые, блеклые тона, породила безотчетную тоску.
Я слышал, что владыка доступен и принимает всех, кто к нему обратится. Наконец я решил обратиться сперва со своей больной ногой, которая была у меня повреждена со времен войны.
Свое намерение я смог осуществить только в начале осени в Симферополе. Предварительно у сведущих людей я узнал, как подходить к владыке под благословение, как вести себя у него в покоях, чтобы не попасть впросак. Выбрав подходящий, по моему разумению, день, я направился на прием. Двери мне открыла келейница, которая попросила подождать в приемной, а сама пошла доложить о моем приходе.
Вскоре она вышла со словами: “Пожалуйста, владыка Вас ждет”, — и ввела меня в большую светлую комнату. Как она была обставлена, я совершенно не помню, потому что все мое внимание было направлено на владыку. Он сидел в большом старинном кресле, спиной к окну, облаченный в светлый кремовый подрясник, подпоясанный поясом, на котором были вышиты золотистые колосья ржи и голубые васильки. Ноги его, обутые в мягкие домашние туфли, покоились на низенькой скамеечке. Я стоял в дверях в каком-то замешательстве.
— Подойди ко мне, — мягко сказал владыка.
Я подошел и поздоровался. Потом, наклонив голову, попросил благословения.
— Как Ваше святое имя? — спросил он. Я сказал.
Он, положив мне на голову руку, благословил меня. Я поцеловал его руку, лежащую на подлокотнике кресла.
— Что привело Вас ко мне? — спросил владыка.
Я начал жаловаться на больную ногу, но он перебил меня и попросил рассказать о себе, о своей жизни. Вначале робко, а потом смелее, до самой подноготной, я рассказал о своей нескладной жизни, о работе патологоанатома, о своем маловерии. Он внимательно выслушал мою исповедь, перебирая гибкими длинными пальцами черные узелки монашеских четок.
— Я Вас понимаю, — сказал он, вздохнув. — Все это знакомо и мне. И я когда-то чувствовал себя сбившимся с пути и оставленным Богом. И меня, было время, терзали сомнения. Иногда я принимал просто бессмысленные решения. Вера в спасительность христианства не далась мне легко — пришлось выслуживать ее у Бога многолетним трудом, ценою собственных страданий. Одним вера дается, как дар Божий — легко. Такая вера пришла к любимому ученику Христа Иоанну Богослову, другим вера дается трудно, через сомнения и испытания, как, например, апостолу Фоме. Не знаю, что лучше? Хотя в ответ на сомнения Фомы Христос сказал: “Блаженны не видевшие и уверовавшие”.
Владыка задумался и закрыл глаза. Потом, как бы очнувшись, сказал:
— Истинный путь к Богу пролегает только через Христа, и многие ищущие Бога должны знать и помнить это. Сколько людей, столько и путей к Богу; у каждого свой путь. В наше время он намного труднее. Сейчас на пути к Богу стоит много преград. Ведь мы живем в стране, где Бог пишется с маленькой буквы, а КГБ — с большой. Современному человеку пройти по водам невозможно. Уж если сам апостол Петр тонул в море, то мы все в этом житейском море барахтаемся, как котята. Не стремитесь совершать великие подвиги, великие дела. Не всякий на это способен, а от неудач возникают разочарование и апатия. Прежде всего, будьте добросовестны в малом, и Бог, видя Ваше старание в малом, подведет Вас к большому делу. Уезжайте из города. В городе больше соблазнов, больше греха. Город — место противления Христу. Помните, кто основал первый в мире город? Не помните... Так вот, в книге Бытия говорится: “И построил Каин город и назвал его именем сына своего Енох”. Поезжайте в деревню и займитесь там практической медициной. Лечите простых тружеников, но не забывайте о их душах.
Вы же не сомневаетесь, что у человека есть душа? У нас в стране многие в этом сомневаются. Даже те, которые учились и недоучились в семинарии. Я вот был у одного такого на приеме в Москве, когда мне была присуждена Сталинская премия. В конце приема он спрашивает: “Неужели Вы всерьез верите, что у человека есть душа?” “А Вы верите, что у человека есть совесть?” — спросил я в свою очередь. “Да, верю”, —-сказал он, “Но я ее не видел, — сказал я, — хотя оперировал живых и вскрывал мертвых”. “А Вы — неплохой диалектик”, — сказал он и улыбнулся в свои усы. Когда я уже выезжал из Кремля, то подумал: “Как бы эта диалектика не привела меня опять в Большую Мурту”. Но, слава Богу, все обошлось!
Владыка огладил рукой бороду, посмотрел на меня и продолжал:
— Вот потрудитесь в деревне. Почаще читайте Новый Завет, особенно Послание к Коринфянам, каждый день читайте Псалтирь, и вера Ваша будет возрастать изо дня в день. А Библия у Вас есть?
— Нет, владыка, — отвечал я. — Где же ее сейчас достанешь? Если только у священника попросить почитать...
Он позвонил в колокольчик. На звук его пришел благообразный пожилой секретарь в рясе и с наперсным крестом.
— Будьте добры, — обратился к нему Владыка, — запишите адрес моего гостя, мы пришлем ему Библию, как только получим из Москвы.
Действительно, через месяц я получил посылку из, Симферополя. Это была Библия от архиепископа Луки.
Вскоре я уволился с работы и уехал навсегда из города, где жил. Устроился я на работу сельским врачом в небогатом горном районе Южной Осетии. Это был довольно глухой и далекий от современной цивилизации уголок, где я долгие годы выслуживал у Бога себе веру, как когда-то это делал архиепископ Лука.
Кстати, он не забыл осмотреть тогда мою раненую ногу, дал хороший совет и на прощанье сказал, что Платон был прав, когда говорил: “Величайшая ошибка при лечении болезни, что имеются врачи для тела и врачи для души”.
В Южной Осетии население было смешанное. Я жил среди осетин и грузин. Это были мирные люди, которые роднились между собой, и какой-либо национальной вражды между ними не было. Все они были православные христиане, но по всей области церкви были закрыты, и не было ни одного священника. Поэтому народ за время советской власти христианство забыл и склонился к языческим верованиям предков. Я думаю, что это обстоятельство послужило одной из основ вспыхнувшей жестокой национальной междоусобицы между грузинами и осетинами.
Ведь известно, что если народ забывает Христа, то приходит дьявол и ожесточает сердца, и разжигает в народе пламя раздора и войны.
Бедные мои, бедные больные люди, которых я лечил в те годы! Через ваши тихие и мирные селения прокатилась нелепая жестокая война. Где вы? И много ли вас осталось в живых?! Мне писали, что все селение сожжено, все лежит в руинах, а люди рассеялись по лицу земли.
Как и в начале века, опять как будто пришли времена Каина и Авеля, и стал восставать народ на народ, возжелавши крови друг друга; из-за грома пушек и автоматных очередей они не слышат голос кроткого Христа, говорящего им: “МИР ВАМ, ЛЮДИ!” Взявшие же в руки меч, от меча и погибнут.
Под солнцем Феодосии
К содержанию
Здесь солнце трудилось без выходных в любое время года, в этом древнем городе слез, называвшемся некогда — Кафа. Издревле здесь был богатый невольничий рынок и перевалочный пункт отправления рабов и султанскую Анатолию для пополнения турецких гаремов, янычарских полков и команд гребцов на галерах турецкого флота. Рабов и рабынь поставляли на рынок конные отряды удалых головорезов, постоянно делавшие злые набеги из Крыма на украинские и южно-русские земли и уводившие в татарский полон молодых крепких мужчин и чудных, несравненных украинских девушек. Уводили навсегда, навеки, в чужие, проклятые земли, в злую турецкую неволю. В этом небольшом, прокаленном крымским солнцем городе, окруженном грядой пологих серых гор, всегда дули резкие ветры, шумя твердой листвой чахлых городских скверов, трепля на веревках развешанное во дворах белье и рельефно обрисовывая красоту идущих навстречу ветру девушек, о чем местный поэт вдохновенно писал:
И ветер скульптором счастливым,
Должно быть, чувствует себя.
Вообще, надо сказать, что город этот был необычный, тесный, собранный в кучу у моря, теснимый дугою холмов, с идущим по городским улицам поездом, с полуразрушенными зубчатыми стенами двух средневековых генуэзских крепостей, с разбегающимися по холмам ослепительно-белыми домиками под красными черепичными крышами, громадами стоящих в порту океанских кораблей, длинными, тонкошеими портовыми кранами, стаями кружащих в небе крикливых чаек и сверкающей на солнце гладью моря. Этот город сказочник Александр Грин, когда-то живший здесь, называл Зурбаганом, и здесь нежная красавица Ассоль, прикрыв ладонью глаза, всматривалась с берега в морской горизонт, ожидая шхуну с алыми парусами и таинственным принцем. Когда-то здесь, в порту, обливаясь потом, в ватаге биндюжников трудился на погрузке зерна молодой еще Максим Горький, здесь жил и писал свои великолепные картины знаменитый маринист и академик живописи Айвазовский. Здесь в начале тридцатых годов XX века между отсидками в тюрьмах и лагерях скитался бездомный, затравленный советскими властями великий хирург и епископ Лука (Войно-Ясенецкий) — ныне прославленный святой исповедник Божий. Здесь также жили, работали и страдали люди гораздо более скромные, о которых я расскажу далее.
Феодосийская городская больница, размещенная в старинных одноэтажных корпусах, находилась в правой части города, на горе, в местности, называемой “Карантин”, судя по чему можно было полагать, что здесь на рейде у древних развалин генуэзской крепости отстаивались подозрительные на чуму и холеру суда.
Главным врачом больницы была молодая симпатичная и очень приятная женщина — Валентина Васильевна. Когда я по вызову пришел к ней в кабинет, она посмотрела на меня своими ясными глазами и после некоторой паузы сказала, что надо бы сходить к больному священнику, престарелому отцу Мефодию. Ну, там, подбодрить его и оказать ему посильную помощь.
Это было время начала хрущевского правления, и ко всему церковному, и особенно, как тогда говорили, к служителям культа, многие относились с опаской и оглядкой на всемогущий райком и старались с оными служителями никаких дел не иметь, чтобы не впасть в немилость у власть предержащих.
— Хорошо, — сказал я, — схожу к отцу Мефодию.
Я очень лояльно относился ко всему церковному и даже тайно встречался в Симферополе с правящим архиепископом Лукою. Не откладывая дело в долгий ящик, я решил в тот же день посетить священника. Городская церковь, стоящая вблизи морского берега, во время войны не пострадала, хотя вокруг нее неоднократно происходили бои. Священник жил рядом с храмом в просторном одноэтажном доме, сложенном из желтого крымского ракушечника, с красной черепичной крышей. Окна в доме были открыты, и батюшка, вероятно, всегда слышал умиротворяющий монотонный шум прибоя и вдыхал йодистый запах морских водорослей. Дверь мне открыл батюшкин келейник Стефан, уже успевший отсидеть срок в лагерях за то, что подростком носил бандеровцам хлеб. У него были кое-какие фельдшерские навыки, полученные в больничном бараке Джезказгана, и этим он был полезен батюшке — делал ему перевязки и инъекции глюкозы. Батюшка сам долго томился в лагерях ВоркутаЛАГа на крайнем севере, где в сырых шахтах было совершенно погублено его здоровье. В те, уже далекие, сталинские времена жизнь человека, да, порой, и судьбы целых народов зависели от всемогущего ведомства НКВД и его угрюмых сотрудников, носивших на рукавах знак щита и меча.
Келейник провел меня в комнату, где на узкой койке, в сером подряснике, сидел батюшка Мефодий, опустив ноги в таз с горячей, распаренной ромашкой. Он посмотрел на меня из-под седых бровей и спросил:
— Почему на тебе нет креста?
— А разве видно?
— Да, видно.
— Креста нет, потому что его негде взять.
— Это ты верно сказал, раб Божий. Стефан! — батюшка повернулся к келейнику. — Поройся в деревянной шкатулке и принеси нательный крест. Это тебя Валентина Васильевна прислала?
— Да, она.
— Дай Бог ей всех благ духовных и житейских, добрая, добрая она.
Пришел Стефан с крестом.
— Ну, раб Божий, как твое имя?
— Алексей.
Хорошее имя. По-гречески означает — защитник, и ты будь защитником православной веры. Давай сюда свою выю. Крест Христов, на весь мир освященный благодатию и кровию Господа нашего Иисуса Христа, дан нам оружием на всех врагов наших, видимых и невидимых. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
Сказав это, батюшка Мефодий одел мне на шею крест и благословил меня. Я осмотрел его больные ноги, прослушал спотыкающиеся ритмы сердца и, призвав Стефана, велел записать назначения. Стефан вытер батюшке ноги сухим полотенцем, одел шерстяные носки и подал шлепанцы. Мы сидели и присматривались друг к Другу.
— Ты веришь в Бога? — вдруг спросил он. Меня удивил этот вопрос, особенно после того, как он только что пожаловал меня крестом.
— Да, конечно.
— И правильно делаешь. Господь и Вечность — понятия одного плана, а мы — люди, как мошки пороимся, посуетимся на этом свете и исчезнем с лица земли. Мало сейчас таких, кто верит в Бога, мало кто любит Христа Сына Божия. Но поколения, как волны морские, — приходят и уходят, уйдут поколения неверующих, появятся новые люди, которые будут любить Христа, и Он будет любить их, и на душе у них воцарится мир.
Ты приходи в церковь на богослужения. Не бойся. Господь охранит и защитит тебя, и Валентина Васильевна тебя не выдаст.
— Хорошо, батюшка, приду.
В один прекрасный день батюшка Месродий пригласил меня покататься на лодке по Феодосийскому заливу. Погода была тихая и спокойная. Мы взяли напрокат лодку и поплыли. Я сел на весла, а батюшка на руль. Ярко сияло солнце. Вода была чистая, зеленоватая, и хорошо просматривалось дно залива, усеянное обточенными камнями, между которыми шныряли быстрые стаи головастых серых бычков, плыли нежные зонтики медуз, и на грунте лежали плоские, похожие на сковородки, камбалы. Я выгребал подальше от берега, где веял легкий прохладный ветерок и кружились белоснежные чайки. Мы потихоньку плыли по заливу и остановились около торчащей из воды верхушки корабельной мачты. Под нами на дне лежал большой, покрытый ржавчиной корабль с развороченным, открытым как ворота, бортом. Он был весь облеплен колыхающимися в воде зелеными водорослями.
— Это грузовой корабль “Жан-Жорес”, — сказал батюшка, немцы потопили его в сорок первом, когда он шел в Новороссийск с грузом пшеницы и беженцами. Все они там остались, под нами.
“Упокой Господи души усопших раб Своих. И елика в житии сем яко человецы согрешиша, Ты яко Человеколюбец Бог, прости их и помилуй. И вечныя муки избави. Небесному Царствию причастники учини, и душам нашим полезная сотвори. Аминь”.
Батюшка перекрестился и благословил лежавшую внизу громаду корабля.
— Придет время Страшного суда, и протрубит архангел, и море отдаст своих мертвецов. Жан-Жорес — роковое имя. Человек, носивший это имя, был социалист, ниспровергавший все и вся, и погиб от руки наемного убийцы, когда сидел в парижском кафе. Коммунисты в его память назвали этот корабль, и он получил торпеду в борт. Неугодно это имя под солнцем. Я думаю, что назови еще что-нибудь этим именем, и оно тоже низвергнется в тартарары. Так-то, дорогой Алексей Иванович. Я вот сижу себе, гляжу на море и думаю,
чго есть здесь, на земле, пастырь Божий? И каким он должен быть для людей? Меня-то еще до революции рукополагал архиепископ Новгородский Арсений, мученик, блаженная ему память, расстрелянный коммунистами. Жизнь моя уже на исходе, а все же я не уверен, был истинным добрым пастырем. И владыка мне неоднократно пенял, что ты, Мефодий, не настоящий пастырь, потому что кроме церкви у тебя есть другие интересы и пристрастия. Действительно, в те времена обмирщение коснулось и духовенства. Уж очень сильно было тогда влияние интеллигенции, которая ни во что не верила и ничего не хотела, кроме социальных преобразований.
Ну, я-то от этих идей был далек, но у меня была страсть к мирской музыке и стихоплетству, и даже к живописи. Я часто сидел за мольбертом и рисовал деревенских баб или какой-нибудь запущенный пруд. На это владыка говорил мне:
— Значит, ты, отец Мефодий, в церкви не по Божиему призванию, а по своему разуму. Если бы ты был по Божиему призванию, то все твое устремление должно было быть направлено на пастырское служение, как, например, у отца Иоанна Сергиева, Это служение должно быть глубоким, священник должен очищать совесть людей и быть руководителем совести людской. Видно, что ты, отец Мефодий, вначале горел религиозной деятельностью, а года через два остыл, охладел, и пастырское служение тебя стало тяготить, религиозный пыл сменился разочарованием, вот ты и стал искать какие-то посторонние занятия: музицировать, кропать стишки и песенки. Священник православный должен быть с цельной натурой, направленной только на служение Богу и ведение по пути Христову своей паствы. А ведь миряне все видят, все подмечают. У мирян острый глазок. Верующие-то считают мир источником всякого зла, неправды и насилия. Если, например, миряне видят, что духовенство между собой ссорится, склочничает, то считай, что вы пали в их глазах. Потому что священство, по их мнению, должно стоять выше мирских дрязг. И особенно, отец Мефодий, сохрани тебя Господь заниматься психологическим анатомированием своих прихожан, находя у них притворство, ханжество, фарисейство. Знай же, что это у тебя от духа гордости. От того, что ты возомнил о себе, что твои ничтожные прихожане недостойны такого великого пастыря, как ты. Надо быть снисходительным к людским слабостям, а самому показывать пример истинного благочестия и чистой жизни. Да и зачем я тебе это говорю,
- Алексей, ведь ты не священник. А впрочем, как знать, может быть, после пригодится.
Ветерок с моря усилился, на воде стали появляться белые барашки, и мы повернули к берегу. Батюшка пригласил меня на обед. Когда мы вошли в дом, то увидели гостя, сидевшего на диване и листавшего подшив ку “Нивы” за 1912 год. Это был заслуженный хирург - республики, доктор Онисим Сухарев — старик с независимым характером. Хотя он и числился членом партии, но по своему почтенному возрасту и большим врачебным и партизанским заслугам поступал всегда так, как считал нужным, без оглядки на райком. Осмотрев больные ноги батюшки Мефодия, он сделал существенные дополнения к моему лечению и стал рассказывать о результатах розысков его семьи, неизвестно куда пропавшей, пока отец Мефодий томился в лагерях и тюрьмах. А тут еще и война разметала людей, и от семьи батюшки не осталось никаких следов.
Доктор Сухарев — личность чрезвычайно интересная, хотя он официально уже в больнице не работал, а принимал больных у себя дома в оборудованной еще до революции приемной и рецепты прихлопывал большой старинной докторской печатью, но если в хирургическом отделении затруднялись с диагнозом или был какой-то сложный случай, то без доктора Сухарева дело не обходилось. И когда он брался за дело, то в древней игре “жизнь или смерть” выигрывала, как правило, жизнь. А сам доктор Сухарев был стар и болен. Уроженец Кубанской станицы Шкуринской, он еще до революции окончил медицинский факультет и начал практиковать в Феодосии. За легкую руку население Феодосии, да и всего восточного Крыма, любило и почитало его. У него было много именитых пациентов. В Коктебеле он лечил поэта и художника Максимилиана Волошина и всех его знаменитых гостей. Из Старого Крыма уже слишком поздно, с запущенным раком желудка, к нему обращался писатель Александр Грин. Знаменитые оперные певицы Надежда Обухова, Валерия Барсова тоже были его пациентками. Когда в 1941 году началась война, он уже был заслуженным врачом республики, и долго не раздумывая, на подводной лодке, загруженной боеприпасами и медикаментами, ушел из Феодосии в осажденный Севастополь, где всю осаду оперировал раненых в штольне подземного госпиталя. Когда летом 1942 года немцы все же взяли Севастополь, не все защитники успели его покинуть. Немцы загнали отступающих моряков по грудь в воды Севастопольской бухты и расстреляли из пулеметов. Доктор Сухарев мог покинуть Севастополь кораблем или самолетом, но врачебная совесть не позволила оставить своих раненных бойцов, и он вместе с ними попал в плен. По жаре, без воды и хлеба, колонну пленных, которые могли идти, погнали по пыльным дорогам в Симферополь, где на территории мединститута был концлагерь, окруженный колючей проволокой. Жители Феодосии, узнав, что их врач в плену, послали делегацию к бургомистру для переговоров. Немцы отдали делегации доктора Сухарева. Приехав в Феодосию, он поселился при больнице и оперировал ежедневно, так как больных и раненых поступало больше обычного. Однажды его вызвали в гестапо и долго допрашивали. В конце предложили публично, через газету, отречься от членства в партии и сотрудничать с немецкими властями. На это доктор Сухарев ответил, что в партию он вступил в зрелом возрасте и отрекаться не будет. Здесь, вероятно, сказался его упрямый казачий характер, не терпящий принуждения, а также вера в нашу победу.
— Подумайте, — вежливо сказал ему по-русски офицер в черной гестаповской форме,— через два недели мы за вами приедем.
Эти дни для доктора были днями мрачного раздумья. Но решения своего он не изменил. На десятый день, когда он после операции мыл руки, он увидел в зеркале перед раковиной подъехавшую ко входу в отделение крытую военную машину. Вошедшая санитарка сказала:
— За вами приехали, ждут.
Как был, в белом халате и шапочке, он вышел во двор и увидел машину, около которой стоял немецкий офицер и четыре солдата в касках и с автоматами.
— Садитесь в машину, — сказал офицер. — При попытке к бегству, — он положил ладонь на кобуру “Вальтера”, — будем стреля
|
|
|
|
Текущее время: Сб май 04 23:18:08 MSK 2024
Общее время, затраченное на создание страницы: 0.01770 секунд
|
Правоверие
Участники
Поиск
F.A.Q.
Регистрация
Вход
Начало
