Правоверие
архив форума

Начало » Общение » Задушевные беседы » Читальный зал.
Re: Читальный зал. [сообщение #120627 является ответом на сообщение #102956] Вт, 19 Август 2008 16:55 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
Инна из Москвы в настоящее время не в онлайне  Инна из Москвы
Сообщений: 149
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Москва
Карма: 0
Мне тут нравится
МОЛИТВА У меня есть большой друг. Маша. Хотя мы одних лет, но она для меня как духовная мать, а я чувствую себя рядом с ней строптивой девчонкой. Как-то она зашла ко мне и озабоченно сказала: - Нина в большом горе: муж попал под автобус и его в тяжелом состоянии отвезли в больницу. Помолись о них, Верочка. - Ну, Маша, - ответила я. - На мне грехов не перечесть. Разве будет Господь слушать такую молитвенницу? - Будет! Ты сама знаешь, что неразумно говоришь. Я читаю замечательные записки Афонского старца Силуана, в которых он пишет, что Господь слышит молитву грешников, если они смиряют себя, и еще: когда Господь хочет кого-нибудь помиловать, то внушает другим желание молиться за того человека и помогает в этой молитве. Старец Силуан - наш современник, он умер в 1938 году. Все им написанное внушено Святым Духом. От разговора с Машей мне стало стыдно, но не до молитвы было: я получила ответственную команди­ровку и той же ночью выехала в Уфимскую область. Там, в небольшом провинциальном городке, я прожила зиму. Бытовые условия городка были трудные: электричество подавалось нерегулярно, воду брали из уличных колонок, отапливались дровами. От этих неудобств я была избавлена, так как снимала комнату с полным обслуживанием, но жителям сочувствовала. Особенно жалела одну старушку, которая жила в соседнем доме. Отправляясь по утрам на работу, я часто встречала ее в старом, много раз чиненном пальто и ветхом платочке на голове. Несмотря на нищенский костюм, старушка выглядела опрятной. Лицо у нее было интеллигентное, выражение замкнутое и робкое, глаза скорбные. Обычно я встречала ее идущей от колонки с ведром воды, которое она несла, расплескивая и часто останавливаясь. В одну из таких встреч я взяла ведро из ее замерзших рук и донесла до дома. Она была этим удивлена и, церемонно раскланиваясь, благодарила. Так мы с ней познакомились, а в дальнейшем подружились. Звали ее Екатерина Васильевна. В прошлом она была учительницей, имела семью, но все умерли, и осталась она одна с крошечной пенсией, большая часть которой уходила на оплату комнаты. - И нигде хозяева не хотят меня долго держать, - грустно рассказывала Екатерина Васильевна. - Они привыкли, чтобы дешевая жиличка помогала им в хозяйстве или за ребенком смотрела, а я - слабая и старая, мне только бы себя обслужить. Вот подержат меня хозяева, подержат, да и сгоняют. И хожу я по городу, ищу дешевый уголочек, а уж купить себе что из одежды не могу, старое донашиваю, да него уже нет. Когда окончилась моя командировка и я сказала Екатерине Васильевне, что уезжаю, она загрустила: - Вы для меня большой радостью были, - сказала она. - Мои старые друзья поумирали, новых из-за своей бедности приобретать не решаюсь и живу совсем одна. Тоскливо бывает до слез, а кругом - чужие и резкие люди. Я не могу, когда со мной грубо говорят, мне плакать хочется, и я больше молчу. Я взяла у Екатерины Васильевны адрес и, приехав домой, послала ей вещевую посылку, а потом мы начали с ней переписываться. Так длилось около трех лет. В продолжение этого времени Екатерина Васильевна несколько раз переходила от одних квартирных хозяев к другим. Каждый переезд был для нее тяжелым переживанием, и на ее письмах я видела следы упавших на строчки слез. Ежемесячно я посылала ей небольшую сумму денег. Они были ей нужны до крайности. Но еще больше, чем деньгам, она радовалась нашей переписке. «Вы - мой бесценный друг, - писала она мне, - мой утешитель». Я всегда старалась подбодрить и развеселить старушку, но одно письмо пришло от нее такое, что я растерялась. Новая хозяйка продержала, Екатерину Васильевну месяц и предложила немедленно освободить комнату, так как нашлись выгодные жильцы. К кому Екатерина Васильевна ни ходила в поисках комнаты, везде отказ. Что делать? Хозяйка гонит и грозит. Письмо было полно такого отчаяния, что я, никому не сказав ни слова, надела пальто и к «Нечаянной Радости». Я так молилась о Екатерине Васильевне, так плакала, ощущая ее горе, как свое, что забыла все на свете, только одно я понимала: Царица Небесная меня слышит... За стеклом, за золотой ризой была Она, Сама, живая... Домой я возвращалась успокоенная: появилось такое чувство, что все безысходное горе Екатерины Васильевны я передала в надежные руки. И еще вспомнилось мне, как Маша, со слов старца Силуана, учила меня молиться за других. Вскоре я сильно заболела, но и больная вспоминала Екатерину Васильевну и молилась о ней. Прошел месяц, здоровье мое шло на поправку, но я еще лежала в постели. Как-то дочка подала мне свежую почту. Смотрю, среди полученных писем есть и от Екатерины Васильевны. Что-то пишет бедная старушка... Разрываю конверт и читаю: «Дорогая моя Вера Аркадьевна! Произошло со мной такое, что до сих пор не могу очнуться. Месяц тому назад подходит ко мне на улице знакомая учительница и спрашивает: «У вас сохранился ваш учительский диплом?» - «Сохранился», - говорю. «Возьмите его и скорей идите в горсовет, там уже давно всем учителям, у которых нет жилья, дают площадь. Боюсь только, как бы вы не опоздали». Я взяла диплом, на который смотрела, как на ненужную уже мне бумажку, пошла и успела получить чудесную комнату. Я уже живу в ней! Соседи у меня - хорошие люди, которые относятся ко мне как к человеку, а не как к парии. Я будто вновь родилась на свет». Прочитав письмо, я радостно перекрестилась, а потом взяла в руки принесенную мне Машей книгу старца Силуана и снова перечла: «Когда приходит желание молиться за кого-либо, то это значит, что Сам Господь хочет помиловать ту душу и милостиво слушает твои молитвы». В КРЕСТИЛЬНОЙ Я работаю при церкви в крестильной комнате. Кто у нас крестится? Да кто хотите - и старые, и малые. Вот, к примеру, пришел к нам молодой человек в очках, расспросил, что требуется для крещения, сколько стоит, и ушел. Недели три не был, а тут, вижу, - опять появился и просит его окрестить. Я поинтересовалась, почему он не крестился, когда приходил к нам в первый раз. - Так у меня, - отвечает, - тогда денег не было, а сегодня стипендию в институте выдали. Когда батюшке про это сказали, он за голову схватился: - Неужели вы думали, что я не окрестил бы вас без денег? - спросил он студента. А тот застеснялся и ответил: - Зачем же бесплатно, если я могу заплатить. Очень было интересно, когда к нам целая семья пришла креститься: муж, жена и сыночка двухлетнего принесли. Молодые, три года только как университет окончили, оба работают. Она с детства про Бога ничего не знала, а как замуж вышла, муж ей все про Него объяснил, потому что давно уже Евангелие читать начал, и вот решили креститься. Сначала жена крестилась и сыночек. Когда она после крещения стояла, то смотреть на нее без слез невозможно было: беленькая, хорошенькая; глазки большие, ясные, волосы светлые по плечам распущены, крестильная рубашка до полу с длинными рукавами, и свечу держит, как ангел Божий! Ну, а мальчишка - озорной: все капризничал и помазок у батюшки из рук выхватил. Правда, ему потом несладко пришлось: когда крестный обносил его вокруг купели, малый каждый раз попадал голыми пятками в горящие свечи, ну и ясно, что больно ему было. Муж крестился через два месяца, а тогда неготовым себя чувствовал. Так трогательно было: сам молодой, лет двадцать восемь, крестный - ему под стать, и батюшка немногим старше. После таинства они втроем из храма ушли, а у меня весь день на душе была Пасха... Был еще особенный случай, давно уже, его приезжий батюшка рассказывал. Пришла к нему школьница лет четырнадцати и просит: - Окрестите меня, я в Бога верую. Он ее спрашивает: - Где же родители, почему одна пришла? - Мама умерла, папа очень занят, а больше у меня никого нет. - А кто твой папа? - интересуется батюшка. Девочка назвала фамилию очень известного в том городе начальника. Священник покачал головой. - Не могу крестить без согласия отца. Ушла девочка, потом опять пришла и снова просит крестить. Но батюшка не соглашается. Тогда она спрашивает: - А если я вам записку от отца принесу, крестите? - Крещу, - ответил священник. Что же вы думаете? Принесла: «Против крещения моей дочери не возражаю», - и подпись. Окрестили... Как она была рада, и все с ней радовались. Потом она и отца своего к батюшке привела. Вот какая девочка! А недавно у нас целая история получилась: пришла пожилая женщина и рассказала, что у нее маленький внучок чахнет. К кому ни носила - помощи нет: того и гляди умрет. Она все сына и невестку уговаривала окрестить ребенка, чтобы ему хоть после смерти хорошо было, но те и слушать не хотели, А вчера вечером невестка вдруг согласие дала. Вот бабушка и пришла узнать, можно ли сейчас же дитя окрестить? Сказали: неси. Пришла с кумовьями, и мать ребенка увязалась с ними. И такими она злыми глазами на батюшку глядела, просто сил нет. А батюшка-то не наш, а прислали его на месяц, пока отец Константин в отпуске находился, и такой он молодой да хороший... Ребенок был совсем умирающий, даже не плакал, а стонал только. Но знаете, что вышло? Ожил ребеночек! К вечеру ему уже лучше стало и кушать начал, а потом совсем на поправку пошло. Вчера его мать с большим букетом цветов прибежала. - Где ваш батюшка молодой? Он моего сыночка спас, я ему цветов принесла. А батюшка месяц за отца Константина отработал и в свой приход вернулся. Мать долго у нас сидела и все говорила: - Пусть мне теперь кто скажет, чтобы дитя не крестить - глаза выцарапаю. Что вам еще рассказать? Вот в прошлый четверг отец с матерью принесли крестить своего первенького, и кумовья с ними. Окончилось таинство, пора расходиться, а отец ребенка стоит в стороне, и, вижу, очень расстроенный. Батюшка уже епитрахиль снял, поручи развязывает. Тут он к нему подошел и говорит: - Не могу понять, что со мной делается. Я первый раз в церкви, но мне здесь так хорошо стало, что вся душа загорелась и все вокруг будто другим стало. И вот думаю: сын крещенный, а я - нет... Окрестите и меня... Посмотрел на него батюшка, а тот - весь трепещет. Надел снова епитрахиль и окрестил тут же. РУБАШКА Рассказ услышан во время Великой Отечественной войны из четвертых уст. Муж Феодосии Тимофеевны умер от рака. Хотя шла война и был голод, она все вещи покойного раздала на помин души, а себе оставила только его теплую рубашку, которую они вдвоем купили перед войной. «Пусть лежит на память», - решила она. Живет Феодосия Тимофеевна одна. Тяжело приходится, и тоска по мужу грызет, но терпит, а главное - на Бога надеется. Как-то вернулась она с ночной смены и слышит, звонит кто-то у входной двери. Открыла. Оборванец на пороге стоит и просит: - Подайте, мамаша, какую-нибудь одежонку. Покачала головой Феодосия Тимофеевна: - Нету, милый человек. Давно уже все, что осталось после покойника, раздала людям. - Поищите, мамаша, - не отстает оборванец, - может, что и найдется. За ради Христа прошу. «Я ведь все отдала, - думает Феодосия Тимофеевна, - себе только одну рубашку оставила, неужто и с ней расстаться надо?! Не отдам, жалко». Решила твердо. И вдруг стыдно стало: «Стоит вот несчастный, ради Христа просит... Голодный, поди... Отдам во имя Господне». Открыла комод, вынула аккуратно сложенную рубашку, поцеловала и подала: - Носи на доброе здоровье. - Спасибо, родненькая, - благодарит оборванец. - Пошли Господь покойничку Царство Небес­ное! Ушел он, а Феодосия Тимофеевна ходит по комнате и успокоиться не может: рада, что отдала ради Господа, и жалко рубашку. Потом вспомнила, что еще хлеб себе по карточке не получила, оделась и пошла на рынок в палатку. Идет мимо барахолки и видит оборванца, что к ней приходил. Стоит он рядом с высоким мужчиной, тот мужнину рубашку подмышкой держит, а сам оборванцу деньги отсчитывает. Обомлела Феодосия Тимофеевна. А оборванец деньги получил - и прямо туда, где из-под полы водкой торгуют. Такого Феодосия Тимофеевна не выдержала, заплакала - отдала за ради Христа последнюю дорогую вещь, и зря, на вино ушло! Выкупила хлеб и вернулась домой до того расстроенная, что делать ничего не смогла, а легла на диван, покрылась с головой старым пальтишком, да и не заметила, как от печали уснула. И вдруг слышит, что кто-то легким шагом в комнату вошел и у изголовья остановился. Сбросила она пальтишко с головы, смотрит, кто это в комнату без стука пришел, да и закаменела - Христос перед ней... Затрепетало сердце у Феодосии Тимофеевны, а Господь нагнулся к ней, приподнял у Себя на груди край одежды и ласково сказал: «Рубашка твоя на Мне». И видит Феодосия Тимофеевна: правда, мужнина рубашка, та самая, что она за ради Христа оборванцу подала, на Господе надета, и проснулась.
Re: Читальный зал. [сообщение #120646 является ответом на сообщение #102956] Вт, 19 Август 2008 17:31 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
Инна из Москвы в настоящее время не в онлайне  Инна из Москвы
Сообщений: 149
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Москва
Карма: 0
Мне тут нравится
Г Л У Х О Й П Р И Х О Д (И. ГУСЕВ - ОРЕНБУРГСКИЙ) Трудно найти на свете место глуше Черновского посёлка. Разброшавшись тридцатью избушками своими у подошвы красного глинисто бугра вдоль берегов речушки, пересыхавшей летом, посёлок смотрел прямо на необъятную киргизскую степь, желтую летом, яркобелую зимой, всегда пустынную. По ней и сто вёрст можно было проскакать и не встретить никакого жительства, кроме киргизских кибиток. За красным же бугром, в холмистой местности, тянувшейся до зеленоструйного Урала, не было станицы или поселка ближе сорока вёрст. Этой-то отдаленностью и объяснялось то странное обстоятельство, что в поселке с тридцатью дворами была собственная церковь. Сооружена она была попросту: к большой избе, поставленной у погоста, приспособили крошечную колокольню, повесили на колокольню игрушечный колокол. И поплыл тоненький звон на простор степей. Однако долго не удавалось заманить сюда священника или даже захудалого псаломщика. Если же псаломщики изредка появлялись, приходя пешком, с котомкой за плечами, голодные и злые, с указом консистории в кармане, то толку от них было мало: часы они служили по праздникам, но треб исправлять не могли. С крестинами, свадьбами, похоронами приходилось по-прежнему ездить за сорок верст и терять по несколько суток. Да и псаломщики, прожив недели две, таинственно исчезали. Епископ Макарий, при котором и была разрешена к постройке церковь, многим молодым священникам предлагал поехать туда, хоть не надолго, "потрудиться во славу Божию" но, видя неохоту и испуг их, будучи человеком добрым и мягким, не настаивал. Когда же приехал строгий Виталии, он послал в черновский приход первого же провинившегося священника. С тех пор и утвердилась за приходом слава “ссылки". Иногда епископ даже прямо предлагал: — В монастырь... или в черновский приход! Каждый месяц в черновском приходе менялся причт. То приедет старенький батюшка с трясущимися руками, вдовый и несчастный, попьет без просыпу недели две и уедет во-свояси: пасть к ногам епископа и проситься в другое место. То явиться новенький, Только что посвященный иерей, еще мальчик с виду, в сопровождении такой же молоденькой матушки, начнет заводить строгие порядки... а недельки через три ни от порядков, ни от него самого следа не останется. Случалось потом, что месяца по три, особенно летом, не находилось новой жертвы епископской строгости для посылки в черновский приход, и приход пустовал. Надо, однако, заметить, что населявшие приход казаки были народ добродушный и к духовенству уважительный, готовы были делиться с причтом всем, чем только могли, но... как выразился один старый дьякон, ухитрившийся прожить на приходе целых два месяца: — Ежели по шкурке со двора взять, тридцать шкурок выйдет... а какая им цена?! Другой дьякон был несчастнее этого. Он проживал в черновском поселке уже полгода без всякой надежды перепроситься вскорости в другое место. Вместе со священником прежнего прихода он был под судом за повенчание жены от живого мужа: священника приговорили на год в монастырь, а дьякону предложили отправиться на псаломщицкую вакансию в черновский приход. Дьякон был семейный. Кроме весёлой и черноглазой дьяконицы у него был сын в духовном училище. Сам дьякон был человек плотный, высокий, громогласный, необыкновенно солидный и черезвычайно рыжий. Он не ходил, а выступал по приходу, хотя разойтись ему было совершенно негде. Прихожане гордились дьяконом. Полна церковь набиралась народу, когда дьякон служил часы. Голос его не умещался в церкви, просился на волю и гудящими отголосками уносился за окна, заглушая тоненькие звоны, отчего прихожане умиленно говорили: — Не дьякон, а колокол! Нарасхват звали дьякона, с дьяконицей, в гости, не знали: куда посадить и чем угостить. — Отец дьякон! Мать дьяконица! Усаживали на почетное место. _ Чайку, водочки... чем Бог послал! Дьякон гудел. — Мо-о-жно! - Ватрушек, шанежки... может, яишенку соорудить? Дьякон гудел. — Похва-а-льно! — Уж мы ведь так вас уважаем... и откуда нам вас таких Господь послал? Недавно мы киргизского барашка зарезали, а Миколасвна так вкусно умеет пельмешки делать... не состряпать ли? Дьякон гудел. — Добро-о зело! И руководил пиром и беседой. Он был искусник с серьезным видом рассказывать разные небылицы, от которых даже дьяконица, привыкшая к ним, покатывалась со смеху, прихожане же таяли и млели от удовольствия. Никогда нельзя было понять, когда дьякон говорит всурьез, когда шутит? Но от этого он только выигрывал в глазах прихожан, потому, что они часто не верили его былям, но верили небылицам. Послушать дьякона, так он и с наказным атаманом дружбу водил и у архиерея был принят в качестве почётного гостя. — А отчего? — вопрошал дьякон. И указывал себе перстом на лоб. — Ума палата! Наказной атаман полюбил его, по словам дьякона, за то, что он развел на войсковых землях древонасаждение. В трех казачьих станицах служил, и такой лес развел, что раз наказной атаман-то ехал... да и заплутался. — Кто, говорит, это здесь такой лес развел? Дьякон Косоротов! — Это я! — показывал на себя дьякон. Заехал будто бы наказной то к дьякону, и спрашивает: — как это вы, о. дьякон, такой лес развели? Сколько я своих казаков заставлял разводить леса, ничего не выходило... а вы заставили! А дьякон будто бы отвечал: — как: случится бракоповенчание или другая важная треба, я первым долгом говорю: древо посади! Вот и насадили! С тех пор, как едет наказной через станицу, обязательно к дьякону заедет. И даже к себе в гости приглашал. Прихожане замирали в чувстве почтительности. — Ездили? Дьякон солидно качал головой. — Некогда было... не собрался. Архиерей же, по словам дьякона, не мог и обойтись без него, — как чуть какое затруднение: — позвать Косоротова! — Это я! — указывал на себя дьякон. И советовался будто бы с ним владыка обо всяких мелочах: какого священника куда назначить и кого как наказать. Позовет в свои покои, распивает с дьяконом чаек и совещается. На недоуменный же вопрос прихожан: как всё-таки случилось, что дьякон за такое дело к ним попал и почему владыка его не защитил, а как будто даже и наказанию подверг? — дьякон непоколебимо; ответствовал: -Испытует! -Испытание, значит? — Да. Хочет посмотреть: как я из сего затруднения выйду, с честью ли? Глядите, он даже сюда и священника не шлет! Аргумент был неоспоримый. В самом деле, уже полгода дьякон, окруженный почетом, проживал в приходе, а за все время приехал сюда один только священник, да и тот немедленно впал в тоску и через три дня сбежал. Несмотря на всю сладость почета, дьякон стал весьма задумываться. Запасы были прожиты, а доходов не поступало. Да и какие же доходы, когда никаких треб не совершалось? Свадьбы на тройках с бубенчиками уносились в мглу степей — в другие приходы. Покойники на медлительных подводах проезжали мимо окон дьяконского дома, направляясь за сорок верст в поисках отпетия и наводя дьякона на грустные думы не только о тщете всего земного, но и о катящихся мимо дома его рублях и полтинниках. Что же оставалось? Сборы хлебом? Но дьякон обошел раз все тридцать дворов, и больше идти ему не захотелось, ибо, хотя все и подавали с удовольствием, набралось ровно восемнадцать пудов. Везти их продавать за сорок верст? Подводу нанимать? — Вася, — говорила дьяконица, ибо дьякона звали Василием Ивановичем, — ведь скоро за сына платить... Дьякон угрюмо гудел. — Подожду-у-у-т! Однако стал крепко задумываться. Загнали его сюда, забыли его тут, сами в изобилии живут, а о нем и думушки мало. Они-то праведники? Грешнее он других, что ли? За что же должен претерпевать муку адскую раньше страшного суда Господня? Нет, должно быть, на их милость и надеяться нечего! Скоро отсюда и уехать не на что будет, придется с дьяконицей по полям пешком идти, а сына за спину посадить. Хоть бы какой захудалый поп приехал! Хоть бы малую толику денег раздобыть, да и уехать отсюда во свояси пока зима ещё не подошла, да дороги снегом не завалила. Как быть? Что делать? Видно, уж только на одного себя и рассчитывать приходится... Что бы такое сообразить? Дьяконица уж и поплакивать стала. — Вася... Вася! — Ну что еще тебе? — Я скоро повешусь тут! — Вешайся... сниму! — шутил дьякон. Однако, уж и сам стал испытывать приливы диких мыслей. Томила его сила от бездеятельности. Хотелось горы ворочать, избушки перекидывать в молодецкой игре. А тут приходилось сидеть у окна целые дни, смотреть в желтую даль степей и распевать молебны для собственного удовольствия. Иногда дьякон не выдерживал. С яростью нахлобучивал широкополую шляпу, выходил за ворота, солидной поступью шествовал мимо изб по поселковой улице, а выбравшись за околицу на простор полей, шагал верстовыми шагами и бормотал угрюмые слова. Взбирался на курганы и с такими вибрациями орал на всю степь: — Го-го-го-о-о-о!!! что взлетали галки из диких балок степных и в ужасе уносились на своих черных крыльях, суслики же и барсуки выползали из нор и с удивлением посвистывали. В одну из таких прогулок дьякону пришла блестящая мысль. Он вернулся возбужденный и веселый. — Варюха-а-а! И когда дьяконица прибежала со всех ног, распорядился. — Ставь самовар! — С чего такую рань? — Сейчас гости будут! Сам скрылся. Вскорости к дьяконову дому ото всех изб поселка потянулись прихожане. Набралась полна горница почтенных бородачей. Угощал чаем. Водку же и закуску, по условию, принесли с собою сами. Все с любопытством ожидали: что скажет дьякон? Дьякон солидно разгладил бороду. — Друзья! — начал он. Все притихли. — Сколько у вас браков предполагается в это воскресенье? Прихожане потолковали между собой, сосчитали по пальцам. — Восемь, о. дьякон. Нынешний мясоед свадьбами обилен. У Митрюхиных, у Петровых свадьба, Хорек женится. Вдовуха Микулина тоже... — А сколько вам у благочинного свадьба обходится? — Двенадцать рубликов берут. — С бедных и богатых? — Не разбирают. — А еще? — Дьякону три рубля. В церковь рубль. — А поездка во что обходится? — Да в денежку! Худо-бедно пять целковых истратишь... -Без угощения? -Угощение особо. Благочинному приходится бутылочку... да гуська. Дьякону бутылочку, да курочку. Псаломщику... Сторожу, чтобы церковь отворил. — Та-а-к, — посмеивался дьякон, — стало быть, четвертная выскочит? И он чему-то радовался, к удивлению прихожан и дьяконицы. Он даже весело потирал руки, продолжая спрашивать. — А младенцев много накопилось? — Дюжинка наберется, о. дьякон. — Тоже в воскресенье повезут? — Когда же больше! — А сколько благочинный за крестины берет? — Рублик! — Только? — А проезд сколько обходится! Худо-бедно два рубля! Дьякон радовался. — Хорошо... хорошо! Чудесно! И вдруг нахмурился. — А кобылки много на полях? Прихожане совсем впали в недоуменье К чему человек разговор клонит, чего с младенцев, да свадеб к кобылке метнулся? — Замучила, — однако же ответили они, — да и как ей не быть, когда за всё лето на полях молебствий не было! Ведь нынешний год даже и скот не освящен! — Н-ну... хха-хха! Дьякон рассмеялся. Потом величественно поднялся над столом. — Сколько мне дадите за каждую свадьбу? На него смотрели в удивлении. — По пятнадцать рублей дадите? — О, дьякон... да что ты будешь делать? — Повенчаю!!! Прихожане впали в остолбенение, а дьяконица всплеснула руками и замерла. Она всегда думала,- что у мужа ее ума палата, теперь же убедилась в этом больше прежнего, хотя еще и не понимала в чем дело. А дьякон продолжал рассчитывать. — За восемь свадеб сто двадцать рублей. И больше никаких расходов. Дальше. За дюжину младенцев двенадцать рублей. И никуда ехать не надо. Еще. Освящение скота? Восемь рублей. Полевой молебен? Десять. Итого сто пятдесят рублей. Не дорого? — Чего бы дешевле... -Дальне. Достал бумагу и карандаш. — Хождение по домам с иконами. Кто какие молебны служить будет? Отвечайте. И принялся составлять список. Любопытство прихожан разгоралось. — Уж не хочешь ли ты, о. дьякон, откуда священника пригласить? — спросил старый казак, — ни за што за эти деньги такую даль не поедут. Всё равно присчитают, что ты пропустил. Да побоятся и у благочинного доход перебивать. А и согласятся... тебе ничего не останется! — Двести! — подсчитал дьякон вместо ответа. И с веселым видом выпрямился. — Теперь слушайте мой приказ. До субботы эти деньги собрать! Положить к старосте в церковный ящик. Запечатать! К утру субботы что б была у меня тройка лучших коней! Кажется у старосты лучше всех? — Можно! — сказал староста. — И двое верховых! Дьякон засмеялся, потирая руки. Больше он ничего не захотел объяснять, несмотря на все расспросы. Прихожане разошлись взволнованные любопытством, в предчувствии чего-то необычайного. И слава дьякона разрослась еще больше: никто не сомневался, что для него всё возможно и что он сделает всё, что задумал. А что он задумал? — об этом шли бесконечные и волнующие толки. Деньги были собраны, положены в ящик и торжественно запечатаны. Походило, что дьякон держал пари и все прихожане были свидетелями. Подошла нетерпеливо жданная суббота. Утром тройка Старостиных коней, с веселым звоном колокольчика, промчалась по поселку и бодрым скоком понеслась по степным дорогам по направлению к тракту. С увала на увал перематывалась тройка. За ней скакали верховые в пестрых рубахах, раздуваемые ветром. В повозке сидел дьякон со старостой. К задку повозки был крепко привязан короб с самоваром и закусками. Староста тщетно пытался узнать: в какое такое путешествие собрался дьякон. .Дьякон с задумчиво-веселым видом озирал степные просторы и отмалчивался. Только, когда проскакали тридцать верст, и вдали показались телеграфные столбы тракта, а за ними сверкающий плес Урала, дьякон, посмеиваясь, сказал: — Вот здесь хорошую можно засаду устроить. — Чего? — воззрился староста. — Разве ты никогда, Иван Спиридоныч, в степи не служил? — Бы-ы-л... — На сартов засаду не устраивал? — Случалось... да ты это к чему? — дивился староста, — на кого засаду устроить хочешь? Дьякон взглянул победоносно. — На попа! И принялся хохотать. На берегу реки, близ дороги, они постлали ковер расставили на нем закуски, вскипятили самовар и принялись угощаться, коротая время разговорами. Уж было за полдень, знойно. Степь курилась. Широкий плес Урала был зеркально светел, то и дело по водной глади расходились круги от плеска крупной рыбы. По дороге тянулись подводы, проезжали купцы на станичные ярмарки, ползли с возами сена или хлеба казаки, поднимая тучи белой дорожной пыли. Дьякон задумчиво, из-под руки, то и дело высматривал даль дороги и, взглядывая на старосту, пожимал плечами. Уже они кончали второй самовар, как забрянчал колокольчик и из-за пригорка появилась пыльная повозка, влекомая парой взмыленных коней. Дьякон вышел на дорогу. — Стой! — сказал он, загораживая путь. — Что случилось? — спросил ямщик. — Застава! Он подошел к повозке. И чуть не отскочил. Оттуда выглянуло на него знакомое, сердитое лицо со щетинистыми усами и вздувшейся бородой. Дьякон смутился, но тотчас оправился. — Отцу благочинному, — прогудел он, — много лет здравствовать! Откуда и куда проезжать изволите? Благочинный смотрел сердито. — Черновский дьякон? — Он самый. — Чего ты тут делаешь? Зачем меня остановил? Дьякон усмехнулся. — Почтение засвидетельствовать! Благочинный с недоумением смотрел на ковер с самоваром и закусками. — Рыбу, что ли, ловишь? Дьякон подмигнул. — Перетяг поставил, карася выжидаю. — Ну и жди, а меня не задерживай, я к службе тороплюсь. И благочинный приказал ехать дальше. Дьякон, посмеиваясь, вернулся к старосте. — Попал карась, да не тот! Прошло еще часа два. На дороге показалась дребезжащая тележонка, клячей правил дремлющий казак, а в тележонке на сене сидел столетний старичок в зеленом подряснике. Дьякон остановил подводу, подошел к старичку, с недоуменьем оглядел его испещренный заплатами подрясник и маленькое сморщенное багровое лицо, как пухом покрытое белым волосом. — Дьякон... или священник? Старичок с трудом проговорил. — С...вященник! Дьякон возрадовался — Откуда? — Из Б...огдановкч. — Куда ж едете? — В г...ород, к епископу, просить, чтоб...бы снял запрещение. Дьякон всплеснул руками. — Под запрещеньем?! — Д...да! Дьякон смотрел с унынием: опять не то. И он дивился, что такой ветхий старичок под запрещением, хотя уже но нетвердому разговору его видел — отчего это. Он предложил ему отдохнуть и разделить трапезу. Старичок оживился и ответил на приглашение с охотою. Даже речь его на некоторое время получила связность. Однако вскоре же дьякону пришлось его уложить в телегу на сено и возница с миром тронулся дальше. — Не везет! — говорил дьякон. Уж солнце стало клониться к западу и дьякон с отчаянием поглядывал на дорогу, как вдруг из-за пригорка вынырнула высокая гнедая лошадь, запряженная в новенький тарантас, по городскому образцу, с крыльями. В тарантасе сидел молодой священник с сухим, неприятным лицом, озабоченным и сердитым. Он сверлящим взглядом посмотрел на дьякона, преградившего путь, и крикнул высоким, резким голосом. — Что вам надо? Кто вы такой? — Служитель Божий, — ответствовал дьякон. — Посторонитесь с дороги! — Не могу. Духовный вспыхнул. — Что за непристойные шутки! — А мы шутки отбросим в сторону и серьезно поговорим. Из какого прихода будете? — Вам что за дело? — Потом объясню. Духовный впивался в него взглядом. — Странно, странно... Я Никольского поселка священник Поливанов, а вы кто такой? Я Черновского прихода дьякон Косоротов. Честь имею представиться. Дьякон снял шляпу и солидно поклонился. — Бонжур! — Что такое, что такое?.. — кричал духовный сердитом недоумении, — что вы такое говорите? Зачем остановили? Я к службе тороплюсь. Что за знакомство на большой дороге! Какие ваши цели? Кабы не духовная одежда ваша, Бог знает, что подумать можно... Он глядел уже с опаской на подходившего дьякона. — Слезайте, — сказал спокойно и повелительно дьякон, — я вас давно поджидал. Имею секреты, от самого владыки исходящие. Поговорить надо. Священник с ужасом смотрел на дьякона. — От владыки? — еле выговорил он. — Да, да. Слезайте! Священник совсем растерялся. Не спуская глаз с дьякона, он слез с тарантаса и покорно последовал к ковру с закусками. Необычайность обстановки, какие-то вести от владыки на большой дороге ошеломили его, потому что на совести его не всё было спокойно. — Не по Михайловскому ли делу? — спросил он шепотом. Дьякон пытливо посмотрел на него. И кратко ответил. —Да. Духовный весь сжался и стал тише воды. Он с ужасом наблюдал, как дьякон отдавал какие-то распоряжения верховому и старался представить в растерявшемся уме своем: откуда появился этот таинственный дьякон и что за связь у него с епископом Стало-быть, была погоня за ним и дело повернулось весьма серьезно? Он покорно принял из рук дьякона стакан с чаем, даже попытался пить его, хотя сейчас же и обжегся, но не подал виду. Робко наблюдал он за дьяконом, как тот солидно, не торопясь, наливал себе чаю, и весь вздрогнул, когда дьякон громогласно рявкнул: — Запрягать! И дьякон солидно принялся за чаепитие. Было тихо. Река монотонно шумела на перекатах и всё плескалась в ней большая рыба. Солнце начало краснеть и опускаться к закату, бросая на степь багрянец. Звякал колокольчики, — староста с работником запрягали лошадей. Духовный прервал молчание. — В чем же дело? Но едва он это произнес, как вскочил подобно ужаленному ядовитым змеем. По дороге клубилась белая пыль и в облаках этой пыли уносился в неведомую даль его тарантас под экскортом двух верховых. Растерявшийся духовный бросился за ним, но, увидя тотчас всю тщету своей погони, обернулся к дьякону с опрокинутым лицом. —Что это значит Это значит, — спокойно отвечал дьякон, — что ваш работник поехал в Никольское. — Зачем?! — С письмом к вашей матушке, что вы до понедельника не вернетесь. Батюшка совсем растерялся и перепугался. — Почему? — еле выговорил он. — Потому что вы арестованы. Дикая мысль простучала в голове священника: так значит это правда, это епископ послал за ним и сейчас повезут его на страшный владычный суд, не помогли никакие хлопоты... Ноги его подогнулись и он невольно оперся рукою о повозку. А дьякон вежливо раскланялся. — Извините, батюшка... но мера сия необходима. Мы в черновском приходе полгода живем без священника. Треб накопилось невобразимое количество. Благочинный же, заведующий приходом, не ездит туда. Другие священники опасаются благочинного. Путь к ним ко всем больше сорока верст, да и берут они сверх меры. Зачем же тогда и церковь в Черновском, рассудите. Вот мы и решили, на совете старейшин... По мере того, как говорил дьякон, страх батюшки прошел, но зато ярость даже подняла волосы на голове его. Он сделал к дьякону несколько шагов, широких и несуразных, остановился, откинул руки, сжал их в кулаки, выпятил грудь. — Ка-а-а-а-к! — закричал он, обма-а-н! Похи-щение... на большой доро-о-ге?! Дьякон развел руками. — Необходимость. — А секреты владыкины? -В том и секреты его, что попа не дает. Батюшка, в припадке ярости, ухватился руками за голову и принялся отчаянно ругаться и грозить. Ругался он артистически, с употреблением славянских слов. Он грозил судом епископа, грозил жалобой губернатору, святейшему синоду, правительствующему сенату. Упоминал даже более высокие места. Наконец, исчерпав весь запас жупелов земных, обратился к небесным и стращал судом Божиим и муками ада. Дьякон спокойно и молча, скрестив руки, принимал на себя поток бешеных слов. Когда же были готовы лошади, он с поклоном указал на повозку. — Пожалуйте, милости прошу. Ничего не оставалось батюшке, как сесть, что он и сделал, продолжая ругаться. Он ругался всю дорогу, совершенно не смолкая, ругался до хрипоты в голосе. Очень это был сердитый и раздражительный человек. Он ругал дьякона, старосту, ямщика, перебирал всё начальство, которому будет жаловаться. Наконец, принялся корить лошадей за то, что плохо бегут, и повозку за ее тесноту п неудобство. Дьякон молчал. Ему казалось, что около него жужжит большая муха, попавшая в тенета, он дремал и просыпался от этого жужжанья. Надоело это ему страшно и, когда батюшка на минуту примолк, он сказал потихоньку: — Ведь вы получите пятьдесят рублей... разве этого мало? Батюшка продолжал ругаться, но уже значительно тише. В два часа ночи отчаянный звон тонкоголосого колокола взбулгачил весь поселок. Собрались в церковь все, от мала до велика, словно в большой праздник, и с удивлением увидели сердитого священника, бродившего в облачении по церкви в сопровождении дьякона со свечей и яростно махавшего кадилом. Служба продолжалась долго и торжественно. Дьякон превзошел себя, произнося ектений в октаву и с раскатом. Даже стекла по временам отзывались. На литии он раздельно и ясно читал поминанья и произносил имена с таким чувством, что бабы плакали. Увлекся под конец службой и батюшка. У него оказался недурный голос. За обедней он, по совету и просьбе дьякона, произнес проповедь на тему о малом стаде, которому не надо бояться, ибо Христос всегда с ним. Обедня кончилась на рассвете, и уже на обширной площади дожидались благословения стада коров, быков, лошадей, овец и десятка два верблюдов, подобно жирафам вытягивавших шеи. Батюшка вышел на площадь. Он уже смирился и во всем слушался дьякона. Терпеливо благословлял он и кропил святою водой мятущихся животных и звонким голосом пел призывы к святым. Потом пели по избам бесконечные молебны, со вздохом облегчения усаживались за столы, угощались, выпивали, и шли дальше уже более веселыми ногами. Наконец отправились в поля. И вернулись только вечером, усталые, но довольные. Прошли прямо в церковь. И, когда здесь, в присутствии всех прихожан, была сломана печать на церковном ящике, пересчитаны и вручены дьякону деньги, а он в свою очередь отсчитал и вручил батюшке пятьдесят рублей, батюшка даже расчувствовался и принялся пожимать руки дьякону. — Забудем распрю свою! Дьякон взглянул недоверчиво. — А вы забудете? — Конечно! — отвел батюшка глаза. Но дьякон ему не поверил. Он почтительно усадил его в ожидавшую подводу и долго в задумчивости смотрел ему вслед на клубившиеся столбы пыли. — Фру-у-кт! — гудел он. Через неделю дьякон прощался с приходом. Жалко было прихожанам отпускать его, да они понимали безвыходность положения. — Уж мы такие несчастные! — говорили они. Жалко было и дьякону расставаться. — Будь я священником, не ушел бы... ведь мне немного надо. — А зачем же дело? Дьякон коснулся пальцем лба своего. — Всем я хорош, одним не вышел: не имею образования... из простецов! И он уехал. ...Он был уверен, что епископ наконец смилуется: не погибать же с голоду! А ведь он полгода терпел. Но по мере того, как он приближался к городу, уверенность его таяла и сменялась неопределенными опасениями, ибо видел он, что слава о похищении на большой дороге священника разбежалась уж чуть ли не по всей епархии. Иные прямо встречали его: — Вот он... вот... похититель! Иные же только рассказывали ему об удивительною приключении, не подозревая, что он и есть герой, ибо не знали имен. Когда же дьякон вошел в архиерейскую приемную и увидал выходящим с приема Никольского священника, он почувствовал, что дело его плохо. С душевным трепетом вошел он в обширную залу пред лицо епископа. Но, к удивлению его, строгий Виталий встретил его без гнева. Он только томительно долго смотрел в лицо ему, перебирая четки сухими, нервными пальцами. Потом о чем-то отдал распоряжение келейнику. Через минуту в зале появился Никольский батюшка. Епископ сказал ему со строгим спокойствием. — Повтори свое обвинение! Батюшка растерянно стал объяснять, как его остановили на большой дороге, обманули и похитили. Епископ взглянул на дьякона. — Объяснись! Дьякон подробно и без утайки рассказал всё как было, свои мотивы и обстановку похищения. Епископ чуть-чуть улыбнулся. И вдруг набросился на священника: — Пошел вон, ябедник! Я еще - тебе припомню михайловское дело! Священник побледнел. И поспешил скрыться. Епископ глянул на дьякона. — Хвалю за находчивость! — сказал он. Дьякон расцвел. — Перепрашиваться приехал? — Да, владыко. Трудно без священника. — И тебе трудно, и прихожанам трудно, знаю. Хочешь исполнить просьбу своего епископа? — Хочу, владыко! — Поезжай туда священником!
Re: Читальный зал. [сообщение #122127 является ответом на сообщение #102956] Чт, 21 Август 2008 21:31 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
аленушка 77
Сообщений: 119
Зарегистрирован: Август 2008
Географическое положение: Россия
Карма: 0
Мне тут нравится
В. Ф. Одоевский. Необойденный дом. Давным-давно, в те годы, которых и деды не запомнят, на заре ранней, утренней шла путем-дорогою калика перехожая [*]; спешила она в Заринский монастырь на богомолье, родителей помянуть, чудотворным иконам поклониться. Недолог был путь - всего-то вёрст десять, да старушка-то уж не та, что бывало в молодые лета; идёт-идёт да приостановится: то дух занимает, то колени подгибаются. Вот слышит она, в монастыре звонят уж к заутрене. "Ахти, - сказала она, - замешкалась я, окаянная; не поспеть мне к заутрене, хоть бы Бог привёл часов-то не пропустить". Смотрит - а к лесу идёт тропинка прямо на монастырь. "Постой-ка, - подумала старушка, - дай Бог память; я, кажись, в молоды лета по той тропинке хаживала, ведь ею вдвое ближе, чем обходом идти". И старушка своротила в лес на хожалую тропинку. Так и обдало нашу калику смолистым запахом сосен, и силы её подкрепилися. ------- [*] Калика перехожая - так на Руси называли паломников, странников, ходивших на богомолье по монастырям. ------- Красное солнышко на восходе играет по прогалинам, птицы очнулись и кормят детёнышей, медвяная роса каплет с ветвей; старушка идёт да идёт; благовест ближе да ближе, а лес всё гуще да гуще. Идёт она час, идёт и другой, а всё не видать конца леса; вот и благовест перестал, и тени от деревьев сделались короче - а всё не может старушка выйти из леса; оглядывается: спереди тропинка, сзади тропинка, а кругом лишь темень лесная; ни жилья, ни былья, ни голоса человеческого; а у старушки уже ноги едва двигаются и в горле пересохло; жажда томит, в глазах темнеет; но всё идёт она, едва шаг за шагом переступает; вдруг пахнуло на неё живым дымом, а вот невдалеке и лес проредел; старушка перекрестилась, закусила стебелёк щавеля, и с того у калики словно силы прибавилось. Прошла с десяток шагов - перед нею поляна; посреди поляны дубовый дом с закрытыми ставнями, тесовые ворота на запоре - не видать ни души христианской; у ворот скамеечка; калика присела и пригорюнилась. Вот залаяла в подворотне цепная собака, калитка отворилась, и вышел малой лет пятнадцати, подстрижен в кружок, в красной рубахе, ремнём подпоясан; он искоса посмотрел на старуху, отряхнул волоса, подпёр боки руками и молвил: - А кого тебе здесь надобно, старушонка? - Ах, родимый; никого мне не надобно; шла я на богомолье в монастырь да заблудилась и из сил выбилась; не дай умереть без покаяния, дай водицы испить. Молодой малый поглядел в раздумье на старуху, ещё раз встряхнул головою, вошел в калитку и чрез минуту возвратился; в одной руке нёс он ковш с ячным квасом, в другой - краюху свежего хлеба с бузою [*]. ------- [*] Буза - здесь: соль. ------- Старушка кваску прихлебнула, хлебцем закусила и стала как встрёпанная. - Спасибо тебе, добрый человек, - сказала она, - душеньку отвёл. Бог тебя наградит, что старуху призрел. - Ты, однако же, не долго здесь калякай, - промолвил малой в красной рубахе. - Отдохнула и ступай своею дорогою; а то неравно хозяева наедут - несдобровать тебе, старушонка. - Да кто же они такие, родимой? - Да у нас здесь, бабушка, - отвечал малой улыбаючись, - весёлые люди живут; зелено вино пьют, в зернь [*] играют, красных девок целуют, людей режут. ------- [*] Зернь - игра в кости или в хлебные зёрна. ------- - Ах, родимый, родимый! Никола тебе навстречу - как же ты с такими людьми живёшь? - Э, бабушка, не твоё дело. Ступай отсюда, пока жива; говорят тебе, наедут сюда хозяева, увидят, что чужие очи наш притон обозрили, - не спустят тебе, И я-то уж так сжалился над тобою оттого, что покойницу бабушку напомнила, которая, бывало, меня малого на руках носила да пряником кормила... Ну, ступай же... вот этой тропинкой прямо, уткнёшься на монастырь. - Иду, иду, родимый, кто бы ты ни был, спасибо тебе... награди тебя Бог, вразуми тебя Господь. И опять пошла старушка путём-дорогою, идёт час, идёт и другой. "Не успела к заутрене, - думает, - не поспела и к ранней обедне; авось-либо Бог приведёт хоть у поздней помолиться". Вот и солнце поднялось выше, роса обсохла, по лесу поднимается душистый пар донника и Божьей зари, рой мошек жужжит и кружится по прогалинам. А старушка идёт и идёт. Благовест всё ближе да ближе, а лес всё гуще да гуще. Идёт она час, идёт другой; уже почти нет теней от деревьев, и нет конца леса. Оглядывается: спереди тропинка, сзади тропинка, а кругом лишь темень лесная; ни жилья, ни былья, ни голоса человеческого. А старушка идёт да идёт, - вот впереди прояснилось, и лес проредел. "Слава Богу, - думает, - насилу дотащилась!" Собрала последние силы... смотрит, - а пред ней опять та же поляна, а на поляне тот же дубовый дом с закрытыми ставнями, тесовы ворота на запоре - и не видать ни души христианской. - Ах я, окаянная, опять заблудилась, опять к тому же месту пришла. Делать нечего; старушка присела в тени и пригорюнилась; цепная собака залаяла в подворотню; калитка отворилась, и вышел парень лет тридцати пяти, в красной рубахе, ремнем подпоясан. - А, здорово, старушонка, подобру ли, поздорову поживаешь; сколько лет, сколько зим с тобой не видались, а всё я тебя тотчас узнал, ты ни на волос не переменилась... как была, так и есть! - Не запомню, родимый, Никола тебе навстречу; а, кажись, я тебя сроду не видывала. - Эх, старушка, ты верно уж из памяти начала выживать; помнишь, лет двадцать тому назад, ты к заутрене шла да заблудилась, а я ещё тебя хлебом кормил да дорогу тебе показывал; я так теперь на тебя смотрю. - Что ты, родимый, Никола тебе навстречу; была я здесь, знаю, выходил ко мне малой лет пятнадцати и, спасибо ему, хлебом накормил. - Да то ведь я-то и был, старушонка. - И, что ты, родимой! Это было сегодня поутру, и выходил ко мне малый лет пятнадцати, а ты, Бог тебя помилуй, уже в возрасте. - И, старушка, ты уж из ума начала выживать; какое поутру, говорят тебе, уж лет двадцать тому ты сюда приходила, вот на этой скамеечке сидела; помнишь? - Как не помнить, родимой, только вишь ты, было это сегодня поутру, а дотолева здесь я никогда не бывала. - Ну, я вижу, с тобой до бела света не сговоришь, совсем из памяти выжила... Посмотрю я на тебя, измучилась ты, старушонка, пот с тебя так градом и катит, дай вынесу тебе рушник отереться. Так промолвил парень в красной рубахе, вошёл в калитку и скоро возвратился оттуда с полотенцем, вышитым красною белью. Едва старушонка взяла его в руки, как вскрикнула: - А откуда, родимой, у тебя это полотенце? - Откуда бы ни было, - отвечал парень сердито, - знай утирайся. - Да ведь это полотенце-то я шила сынишке на дорогу. - Сынишке, - повторил парень. - А какой он из себя был? - Ах, мой сынишка славный малой... да разве ты знаешь его? - Говорят тебе: каков он из себя был? - Малой лет пятнадцати, светло-русый, волосы в кудряшках, в синем зипуне, в поярковой шляпе. - Светло-русый, волосы в кудряшках? - повторил мрачно парень в красной рубахе. - Ну, жаль, старуха, что не знал. - Да что ж с ним сталось, родимый? - сказала старушка испугавшись. - Да так, ничего, - отвечал парень. - Запиши его в поминанье... его в живых больше нет. Наша калика перехожая так и ударилась об землю и зарыдала. - Ну, полно рюмиться-то, мёртвого не воротишь. Старушка очнулась. - Как же ты знаешь, родимой, что его в живых не стало, полно, правда ли это? - Ещё правда ли? Ещё знаешь ли? Вольно тебе было его на святость воспитать: заманили его сюда; видим, малой славной, думали, будет из него путь; говорим ему: будь нашего сукна епанча [*], а он руками и ногами, заартачился... ------- [*] Епанча - широкий плащ без рукавов. ------- - Ну, так что ж, батюшка? - Ну, что ж? Вестимо дело, карачун [*] ему дали, да и пустили на Волгу окуней ловить. ------- [*] Карачун - смерть, погибель. ------- Старушка снова зарыдала. - Скажи, родимый, хоть с покаянием ли он Богу душу отдал? - Ну, вестимо нам было к нему не попа приводить, а молиться-то он молился, сердечной. Ну и полно рюмить, убирайся отсюда, не то наши наедут, и тебе то же будет, что и сынишке твоему. - Божья воля, отец мой; покажи только дорогу, куда до пустыни дойти; сына помянуть, за тебя Богу помолиться. - За меня? Полно обманывать, я чай, проклинать меня будешь. - Нет, родимый! Что проклинать! Буду молиться о спасении грешной души твоей. Парень задумался. - Странна ты, старуха, - сказал он после некоторого молчания. - Сколько я душ погубил, молодых и старых, всякого пола и возраста, и рука не дрогла, а вот каждое твоё слово как ножом душу режет, и рука на тебя не поднимается... ну, убирайся отсюда, пока не осерчал, ступай этой тропинкой, так прямо и уткнёшься на монастырь. И старушка опять идёт путём-дорогою, рукавом слезинки утирает. - Наказал меня Бог, - говорит, - не поспела, окаянная, ни к заутрене, ни к обедне, авось-либо Бог приведёт за вечерней помолиться. Вот идёт она, идёт час, идёт и другой; а в полях стада убрались, посередь леса птицы прикорнули, выходила туча грозовая со частым дождичком; и опять всё очнулось; стада голос дали, птицы вспорхнули; вот послышался в пустыни и благовест к вечерне. Благовест всё ближе да ближе, а лес всё гуще да гуще. Идёт старушка час, идёт и другой; вот и благовест перестал, солнце ниже опустилось, и далеко, далеко потянулась тень от деревьев, а всё не видать конца лесу. Оглядывается калика: спереди тропинка, сзади тропинка, а кругом лишь темень лесная; ни жилья, ни былья, ни голоса человеческого. А калика идёт да идёт, - вот впереди прояснилось, и лес проредел. "Слава Богу, - говорит калика перехожая, - насилу-то дотащилась!" Собрала последние силы, смотрит, - пред ней опять та же поляна, а на поляне тот же дубовый дом с закрытыми ставнями, тесовы ворота на запоре - и не видать ни души христианской. - Ах, прости, Господи, - сказала старушка, - опять я на то же место пришла, окаянная, а уж и сил нет больше идти; не пускает Бог до пустыни дойти; буди твоя святая воля. Старушка села под дерево и пригорюнилась. Собака залаяла в подворотне, калитка отворилась, выходит старик лет шестидесяти, седой как лунь, на клюку опирается. - А, старушонка, - сказал он, - подобру ли, поздорову ли ты живёшь? Сколько лет, сколько зим с тобой не виделись. Да ты, видно, века не изживаешь, какая была, такая и есть, нисколько не переменилась; а ведь мы лет двадцать с тобой не видались. - Кажись, я тебя, родимый, сроду не видывала, - отвечала старуха. - Была я здесь, и не один раз, да только сегодня поутру, да в полдень; выходил ко мне парень в красной рубахе и сказал мне горькую весточку. - Да это я самый и был; помнишь, рушник тебе подавал; только будет тому лет десятка два и более; правда, я с той поры много переменился; кажись, и не стар я летами, а уж куда похирел; буйная молодецкая жизнь загубила; да как же ты-то нисколько не переменилась, вот как теперь на тебя смотрю? - Ну уж я и ума не приложу, родимой; из памяти, что ли, я в самом деле выжила; знаю только то, что была я здесь поутру, а тебя сроду не видывала. - Подлинно так, - сказал старик, - и я ничего не понимаю; что-то тут чудное деется; вот уж двадцать лет тому ты мне то же говорила; много с той поры воды утекло, много грехов я на душу свою положил! Однако нечего здесь долго толковать; наши наедут, несдобровать тебе, убирайся отсюда, покуда жива. - Нет, родимой, уже как хочешь, не пойду я отсюда, ноги не держут. - Что ты, неразумная; да ведь наедут товарищи - убьют тебя. - Да будет воля Божия. - Что ж ты, небось, смерти не боишься? - Да чего ж её бояться? Придёт час и воля Божия. - Так ты смерти не боишься, - повторил старик и задумался. - Ну, - прибавил он помолчавши, - я так смерти боюсь. - Молись Богу, родимой, Никола тебе навстречу, - так и не будешь смерти бояться. - Мне молиться? Да неужли Бог услышит мою молитву? - Вестимо, что услышит, когда помолишься с покаянием. - Да ты знаешь ли, старушонка, с кем ты говоришь; если б ты знала да ведала - сколько я душ погубил неповинных; нет беззакония, которого бы я не сделал; нет греха, в котором бы не окунулся, - и ты думаешь, что меня Бог помилует?.. - Покайся, Бог помилует. - Поздно, старушка! Уж и сна у меня нет, только заведу глаза, как и вижу - ко мне тянутся кровавые руки; вижу, как теперь тебя вижу, посинелые лица, помертвелые очи; а в ушах-то и крик, и визг, и стон, и проклятия; мне ли молиться, старушка! У Господа столько и милости не достанет. - Молись, говорю тебе, у Бога милости много, и не перечесть, родимой. Старик задумался. - Знаешь ли, что тебе скажу? - проговорил он. - Скажу тебе правду истинную: я часто о тебе вспоминал; приходили мне на память твои речи; помнишь, как ты о младом обо мне молилась, чтобы Бог вразумил меня; помнишь, как обещала молиться, когда я сына твоего убил; я ничего не запамятовал, и всё мне хотелось потолковать с тобой о душе моей; ах, черна она, родимая, как смоль чёрная, и горюча она, как кровь тёплая; ну, слушай - здесь тебе сидеть не годится, наедут, увидят; пойдём в избу, там я тебе найду укромное место. Он подал руку старушке, она оперлась на его клюку и потащилась в дом; в сенях старик поднял половицу. - Ступай вниз, - сказал он, - да держись за верёвку, не то споткнёшься. Старушка сошла в подполицу, тёмную, тёмную; свет проходил только сверху в отдушины; по стенам стояли ларцы, сундуки, скрынки, баулы разного рода, всякая посуда; по стенам развешаны ножи, ружья и всякого платья несметное множество. - Это наша кладовая, - сказал старик, - не даром она нам досталась. Старушка творила молитву и шла далее. Прошла одну горницу, другую, третью; видит, всё по порядку: в одной скарб домашний, в другой мужское платье, в третьей женское, камни самоцветные, жемчуг, серьги и ожерелья. - Душно здесь что-то, дедушка, - сказала она. - И мне душно, - вскричал старик. - Как подумаешь да погадаешь, что под этими платьями всё были живые люди и что ни один из них своею смертью не умер, то так мороз по жилам и пробегает; всё кажется, что под платьями люди шевелятся; ну да нечего делать, прошлого не воротишь; садись-ка вон там в уголку на сундук; там из отдушины ветерок подувает. Старушка села, едва переводя дыхание; смотрит - над головою у ней платье камковое цареградское, сарафаны золотые, парчовые и под ними, прямо против её глаз, жемчужные, янтарные ожерелья, монисты, а между ними на бисерной нитке крест с ладанкою. Старушка не взвидела света, схватилась за ладанку и горько заплакала. - Скажи, дедушка, не обманывай, откуда ты взял это ожерелье? - А что оно, знакомо тебе, что ли? - спросил старик, задрожав. - Как не знакомо, - сказала старушка, - это ожерелье моего ненаглядного сокровища, моей дочери. Старик повалился ей в ноги. - Ах, мать родная, - завопил он, - кляни меня, - нету в живых твоей дочери; не пожалел я её красы девической; замучил я её вот этой рукою; билась она, сердечная, как горлица; молила меня, чтоб позволил ей хоть перекреститься, - и до того я её не допустил. Старушка пуще заплакала. - Ну, отпусти тебе Бог, - сказала она, - много греха ты принял на свою душу. - Где Богу мне отпустить, - вопил старик в забытьи, - нету прощения грехам моим; нет мне спасения ни в сём, ни в будущем мире. - Не бери ещё нового греха на свою душу, родимый, не мертви душу отчаянием: уныние - первый грех, покайся да молись, у Бога милости много! - Что ты говоришь, мать родная, - вопил старик, - где Богу простить меня - да ведь и ты не простишь меня... - Нет, не говори этого, родимой, Никола тебе навстречу, - как не простить; много ты согрешил, последнее моё утешение отнял, - но да простит тебе Бог, как я тебя прощаю... только покайся... - И в молитвах помянешь грешного раба Фёдора?.. - И в молитвах помяну... Старик пуще зарыдал. - Нет, мать родная, уж не покину я тебя теперь, - жутко мне здесь оставаться; веди меня куда хочешь, где бы я мог тебе на свободе свою душу раскрыть, все грехи мои исповедать, наказанье принять. - Не моё то дело, родимой; а если Бог твою мысль просветил, то иди в пустынь, спроси настоятеля, он тебе укажет, что делать. Они вышли из дома, солнце заходило, лёгкий ветерок повевал с востока; в пустыни слышался благовест ко всенощной [*]. Недолго шли старик со старухою - пустынь была в полверсте, не больше, - и дорога из леса шла к ней прямая. ------- [*] Всенощная - вечерняя служба в церкви. ------- Божий храм сиял во всём благолепии; тысячи свеч блистали у золочёных икон; невидимый хор тихо пел славу Божию; дым из кадильниц подымался ввысь светлым облаком; на паперти, в притворе [*] стояла толпа народа; едва старушка могла пробраться в церковь. В толпе кто-то сказал ей на ухо: "Помолися о грешном рабе Фёдоре". Старушка перекрестилась, стала к сторонке и горячо молилась сперва о грешном рабе Фёдоре, потом и об убиенных им, а потом и о себе грешной, - молилася не без слез, но с верою и надеждой. ------- [*] Паперть - церковное крыльцо; притвор - передняя часть церкви, следующая сразу за папертью. ------- Всенощная отошла; миряне стали подходить к иконам; и старушка поднялась с места. Смотрит - перед нею идёт светло-русый мужчина с виду лет пятидесяти, здоровый и свежий; за ним, видно, жена его и дети уже на возрасте; а за этою семьёю - другая, женщина лет пятидесяти, с нею муж и также дети на возрасте. Сердце забилося у старушки - вспомнила она про детей. "Теперь и они были б такие"; утёрла слезу рукавом, перекрестилась и пошла также к иконам прикладываться. Приложилась - вышла на паперть, - смотрит, а за нею идут обе семьи и пристально на неё смотрят; старушка обернулась - лампадою от иконы осветилось лицо её. Светло-русый мужчина подошёл к старушке, поклонился и начал было: "Позволь тебя спросить, бабушка..." - да как заплачет, да как кинется ей в ноги: "Ты ли это, наша мать родная? Где ты была, куда пропадала? Мы уж тебя и в живых не чаяли". За ним и женщина кинулась старухе в ноги. - Ты ли это, матушка? Уж где мы тебя ни искали! Все очи по тебе выплакали. - Вы ли это, дети? - говорила старушка сквозь слезы. - Как вас Бог помиловал? Что с вами было? - Как и рассказать, матушка, - отвечал светло-русый мужчина. - Как ты пошла на богомолье сюда в пустынь, мы пождали тебя день, другой, - видим, нет тебя, и пошли на поиск: и приходили в монастырь, и весь лес исходили, и голосом тебя кликали, и прохожих спрашивали - ниоткуда ни весточки. Прошёл год, прошёл и другой, прошло пять и десять; уж давно мы тебя, родную, за упокой поминали, горевали да плакали. Прошло ещё лет с десяток, меж тем за сестру присватался человек изрядный, и я нашёл себе по сердцу невесту, мы побрачились, родимая, прости, что без твоего благословения - мы тебя в живых не чаяли, - вот посмотри, и внучата твои... Горько было нам без тебя, родимая, - часто поминали мы о тебе, - но во всём другом была нам несказанная благодать Божия. Все мы здоровы, дети нам утешение; что ни посеем, сторицею взойдёт; в торговлю пустим - нежданная прибыль; словом, что ни предпримем - как будто святой о нас старается, невесть откуда со всех сторон добро нам в дом идёт. Старушка сотворила в глубине сердца благодарную молитву. - А цел ли у тебя рушник, который я тебе шила? - спросила она, улыбаясь. - Ах, родная, не прогневись; чудное дело свершилось. Давным-давно, лет тридцать, вижу я сон, будто хожу по лесу и ищу тебя и вот будто бы слышу твой голос, - иду, иду, вдруг вижу, как будто поляна передо мною, а на поляне дубовый дом с закрытыми ставнями, ворота на запоре, и вышли из дома незнакомые люди и стали звать меня к себе, я не пошёл - а они бросились на меня, ограбили, отняли твой рушник, меня изранили - и бросили в реку. Тут я проснулся; поутру смотрю - нет твоего рушника, уж где ни искали, никак найти не могли. Лет через десять потом сестре чудится такой же сон, видит она, как будто тебя ищет по лесу и голос твой слышит - вдруг перед ней поляна, на поляне такой же дубовый дом с закрытыми ставнями, ворота на запоре, - из дома выскочили незнакомые люди, ограбили её, отняли у ней ожерелье, её изувечили и бросили в реку - тут проснулась сестра, смотрит - нет на ней твоего ожерелья; уж не гневи себя на нас за эту потерю, родная, - мы к ней и ума приложить не умеем. - Ничего, детушки, я так, из любопытства только спросила. - Да где же ты была, родная? - Не спрашивайте, была я по воле Божией; а теперь войдёмте лучше опять в церковь да отслужим молебен, - а потом покормите меня, родные, - у меня с утра крохи во рту не было... с утра! - повторила про себя старушка, качая головою. - Чудны дела твои, Господи! Вся семья вошла в церковь; опять невидимый голос прошептал в ухо старушке: "Помолися о грешном рабе Фёдоре". В тёмном углу распростёртый лежал старик и лицом ударял себя о холодные камни. Протекло лет тридцать с той поры. Однажды настоятель отдалённого монастыря на Белом море призвал к себе иеромонаха [*]: ------- [*] Иеромонах - монах в сане священника. ------- - Отец Феоктист, - сказал он, - в ближнем селении умирает стадвадцатилетняя старица, просит исповеди; приходский владыко ушёл с требами [*], - ты на очереди, но боюсь послать тебя хворого, измождённого постом и бдением, - не дойти тебе до селения... ------- [*] Требы - церковные таинства и обряды (причастие, отпущение грехов и т.д.). ------- - Господь пошлёт силу, - отвечал старец, - позволь сотворить послушанье. Радость была в доме стадвадцатилетней старицы, когда узнали, что посетит её отец Феоктист; всем знаемо было благочестие престарелого инока. Во власянице, отягченный веригами [*], едва дышащий подошёл старик к умирающей - вся многолюдная семья до земли поклонилась ему. Но как взглянул он на умирающую, так и заплакал горючей слезою. ------- [*] Вериги - цепи, тяжёлые железные предметы, которые носят на голом теле для смирения плоти. ------- - От тебя ли Бог привёл меня услышать греховную повесть? Узнаёшь ли ты меня, святая? Помнишь ли ты грешного раба Фёдора, спасённого тобою? Прошло много лет - Бог сподобил меня и принести покаяние, и понести казнь, и получить помилование, сподобил и чина ангельского, - но и теперь, как вспомню о былом, сердце живою кровью обливается, лишь постом и молитвою душу свою освежаю... мне ли, недостойному, принять грехи твои, безгрешная? - Не говори так, святой отец, - отвечала умирающая. - Недаром Бог привёл ещё раз нам с тобою свидеться - в том новая милость его, чтоб не возгордилась я твоим покаянием... Сотвори же послушание, святой отец... Прости и отпусти грехи дочери твоей духовной... Когда, тщетно прождав возвращения отца Феоктиста, родные вошли в комнату умирающей, было уже утро; лучи восходящего солнца светились на лицах старца и старицы, казалось, они ещё молились, - но уже души их отлетели в вечную обитель... ____________________________________________________________ __________ Елена, Инна, спасибо большое
Читальный зал [сообщение #122348 является ответом на сообщение #122127] Пт, 22 Август 2008 12:41 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
ELенkа
Сообщений: 809
Зарегистрирован: Апрель 2008
Географическое положение: ЮФО
Карма: 0
Мне тут нравится
Спаси Господи, девочки! Читаю, и плачу.
Re: Читальный зал. [сообщение #123167 является ответом на сообщение #102956] Вс, 24 Август 2008 00:18 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
аленушка 77
Сообщений: 119
Зарегистрирован: Август 2008
Географическое положение: Россия
Карма: 0
Мне тут нравится
НЕТ БОЛЬШЕ ТОЙ ЛЮБВИ... Санька появился у нас, когда снабженцы подвозили нам жратву – мол, заберите солдата, командирован к вам, а своих потерял. В том грандиозном бардаке, который творился в ту пору в Грозном, подобная ситуация была не редкостью, но нашему комбату чем-то новый боец показался подозрительным, и он, забрав его с собой, что-то там целый час выяснял по рации. Хотя на шпиона наш новый товарищ был похож меньше всего – рыжеволосый, веснушчатый нескладный детина лет двадцати двух – двадцати трех с простецкой улыбкой и "окающим" говорком. Сразу подошел к нам, без вступления всем начал пожимать руку, попутно начав свой монолог: "Доброго дня, славяне, зовут меня Саня, фамилия Сомов, я с Волги, деревня Рогозино, вот мамку одну оставил, земляки есть? Работы-то у нас не найдешь, в Самару ездил – никому я там не нужен, разве только улицы мести, да вот учиться потом буду, а специальности-то нет у меня, кому в городе комбайнеры нужны? Деревня-то у нас уже теперь совсем пустая, колхоза не стало, а матери бы корову купить, очень она у меня это дело любит, с животиной возиться. Мамка думает, я на заработки на Кубань поехал, она у меня одна осталась, брата Афган десять лет тому забрал, погиб он там, а батя после того пить сильно начал, и восьмой год уже как утоп, срочную я в Карелии служил, стрелять умею, так что я вам пригожусь, тут у вас всех как-то по прозвищам зовут, так вот меня лучше зовите Сомом, а не рыжим, так, как меня ребята в школе "рыжим" звали, поднадоело-то мне, а кормят вас как тут..." И так – бу-бу-бу все подряд рассказывает-басит, нимало не смущаясь, и просто глядя всем в глаза. Мы немного опешили от такой «презентации», и как-то даже смутились – даже наши остроязыкие Санька и Андрюха Твиксы, вечно встречающие новичков подколками, и то – просто переглянулись и молча пожали ему руку. Первый же день его пребывания среди нас был отмечен происшествием – пропал боец, как в воду канул. Прапор Кузьмич бегает-матерится, все в недоумении – чтоб так, в первый день... Под вечер Санька появился, принес вещмешок, набитый карамельками. «Голубок», по-моему. Килограммов шесть, не меньше. Оказывается, не получив никаких распоряжений по поводу того, чем заниматься дальше, он не придумал ничего лучше, как уйти знакомиться с новыми для себя местами. Конфеты выменял на рынке на кроссовки, которые привез с собой. Конфеты те – отдельная песня: выцветшие фантики, выпущены они были, наверное, еще при социализме – сказать, что они были твердыми – это ничего не сказать: их вполне можно было трамбовать в гильзы для крупнокалиберного пулемета, засыпать пороху и использовать в качестве бронебойных патронов. Конфеты Санька (неслабо выгребший от Кузьмича за такой самовольный шоп-тур) раздал всем, "со знакомством вас" – как он говорил. Твердые-твердые, а за день слопали мы их – солдатские зубы крепче всякой брони. Пытливый ум Сома во всей красе проявился, когда из здания школы, разрушенной при обстреле, он взял несколько книг и глобус, и некоторое время носил всё это богатство с собой – кроме глобуса, который мы приспособили – да простят нас педагоги – под футбольный мяч, правда, в качестве мяча модель нашей Земли прожила недолго: при второй игре импровизированный мячик разлетелся вдребезги, но результат первого матча, когда разведка (мы) победили десантуру cо счетом 10:6, еще долго оставался предметом обсуждения. "Ассортимент" найденных Санькой книг не помню, точно только знаю, что среди них был то ли русско-португальский, то ли русско-испанский разговорник, потому как Саня с энтузиазмом взялся за освоение иностранного. Басовитый голос Сома превращался в противный тенорок, когда он довольно громко повторял фразы, 90% из которых составляли две: "Комо пермиссио сеньора" и "Ста бьен, грациас". И так по сто раз на дню, в течение недели. Своими лингвистически-вокальными упражнениями он довел до ручки не только нас, но и нашу овчарку Дину, которая дня через три только завидев, как Саня берет в руки маленькую книжку, скуля и испуганно прижимая уши, лезла под бэтэр, при всем том, что на выстрелы-взрывы она вообще не реагировала. Закончилось тем, что какая-то добрая душа закинула Санькин самоучитель куда-то, и наш полиглот прекратил занятия. Точно еще была книга о спорте, нечто вроде краткой энциклопедии о великих спортсменах XX века. Не знаю, в какой информационной изоляции жил Санька у себя в селе, но многие вещи, узнаваемые им впервые, изумляли его, как ребенка. Чем-то запал ему в душу вычитанный из этой энциклопедии американский спортсмен начала века "резиновый человек" Рэй Юри – прыгун с места в высоту-длину (был в начале века такой вид спорта, даже имел олимпийский статус). И началось... Чуть свободная минута – Саня чертит линию, и давай с места сигать в длину, меряет что-то там потом коротенькой линеечкой. Народ от смеха покотом ложился, когда Саня в полной экипировке громыхал своими прыжками, а потом с линейкой, ползая на карачках, мерил свои результаты. Капитан Мусаев и то заинтересовался нашей будущей олимпийской звездой, особенно когда увидел, что Саня скачет, взяв в руки обломок от гусеничного трака (для увеличения нагрузки, как он говорил). Совершенно обалдевший Муса минуту молча наблюдал за этим, а потом, когда мы ему объяснили, что тут происходит, посоветовал: "Ви би еще плиту минометную этому Брумелю на шею павэсили, для нагрузки!" Несмотря на такие вот фокусы, народ Саньку любил, и если потешались над ним – то беззлобно, а уж поссориться с ним так вообще было невозможно. Сом же очень близких друзей не имел, его благожелательное и доброе отношение распространялось на всех скопом, никогда в помощи не откажет, да чаще всего его и просить не надо – Саня всегда сам появлялся там, где надо, а в ответ на попытки благодарности смущенно разводил руками и басил: "Да ладно, свои ж люди!" Как-то вечером Санька, покрутившись около нашего радиста Димона-Кактуса, снова пропал. Как оказалось потом, связавшись по рации с ближайшим блокпостом (километрах в трех от нас) Санька дернул туда в гости к найденному земляку. Обратно он появился часа в два ночи с двумя бачками каши, побудил полроты своим басом: "Славяне, я вам каши принес, давайте есть, пока теплая!" Ну что ты ему скажешь? Каша кашей, если бы не одно маленькое "но" – Саня и туда и обратно топал по минному полю (без малейшего понятия о его существовании), которым наша инженерная служба третьего дня отгородила нас от подозрительного участка зеленки, а только сегодня утром командир наших саперов старший лейтенант Проханов стучал себя пяткой в грудь перед комбатом, что даже мышь там не пройдет (кстати, свою службу минное поле таки сослужило – на следующую ночь было порядка пяти подрывов со стороны зеленки, кто там попал – мы не ходили проверять). Чудил еще не раз наш Саня, да только всё уже и не упомнишь. Как-то утром получаем сообщение по рации, что наш второй разведвзвод нашел недалеко от нас пару блиндажей-складов оружия духов, сами ребята, сообщив, что там чисто, и можно всё это забрать, пошли дальше. Ну – забрать, так забрать, собрались-поехали (что-то около 10 км от нашего расположения). Санька напросился с нами – Кузьмич не возражал. "Урал" бортовой, БМП-ха, нас пятнадцать человек. Выехали после обеда. Как-то никому не пришло в голову, что ситуация с состоянием "чисто" за полдня могла и измениться. Доехали, троих оставили у техники, остальные выгрузились, пошли искать по указанным координатам. При подходе к предполагаемому месту кто-то из первых троих поймал мину: Мишку-Кузнеца сразу наповал, двоих (Филиппа Копылова, Филина, и Славика Рокки) ранило тяжело. И понеслось – со всех сторон нас начали поливать, и место такое – что мы посреди зеленки на почти голой опушке, с реденькими кустиками, а откуда бьют, и не сразу сообразишь, чуть поодаль вокруг нас плотные кусты-деревья, холм справа вообще утонул в растительности. Вот тебе и съездили за оружием! Все залегли мордой в землю – и продвигаемся к кустам, отстреливаясь наугад. Благо рядом, доползли все, только Витьку Бороду в плечо зацепило. Санька притащил за собой Филина, а Андрюха Твикс – Славика. Филиппу-Филину ноги подробило – просто месиво, и пока мы отстреливаемся – Кузьмич колдует над ним, перетягивает жгутом, колет промедол. Там, где мы оставили технику, раздаются два взрыва и очереди. Почти одновременно получает пулю в бедро Ромка-Москвич. Похоже на то, что попали мы серьезно на этот раз. Осталось три дороги, что называется – либо идти в лоб (а всемером плюс четыре трехсотых, из них три тяжелых – это самоубийство), или вернуться к дороге, но, судя по тому, что мы слышали взрывы – возвращаться уже некуда, либо вдоль холма по зарослям попытаться как-то ускользнуть отсюда. А пока – забились в кусты, немного рассредоточившись, и отстреливаемся на звук. Санька Сом подползает к Кузьмичу, молча подбирает автомат Филина вдобавок к своему, и на полусогнутых пробегает мимо нас, ближе к краю зарослей, бася: "Всё, мужики, уходите с ранеными". Кузьмич что-то кричит ему вслед. Санька не оборачиваясь машет рукой, мол, – уходите. Потом таким же макаром, под фонтанчиками пуль пробегает открытое место и скрывается в кустах напротив. Саня, Саня... Все оборачиваются на Кузьмича – он секунду смотрит в ту сторону, куда исчез Санька, вздыхает – и жестом показывает, что нужно уходить. Выстраиваемся цепочкой и ползем, пряча глаза друг от друга, ползем через заросли, в сторону, противоположную той, откуда пришли. На себе тащим раненых. Сзади нас не прекращающаяся перестрелка – все понимаем: шансов у Сани нет, и мы теперь просто ОБЯЗАНЫ выйти отсюда и дотащить трехсотых. Минута, другая, третья... пятая... ползем, пока ни на кого не наткнулись, сзади нас по-прежнему слышны очереди... Душа рвется пополам... Спереди в кустах шорох и треск веток – Андрюха Твикс моментально посылает туда очередь, в ответ – стон и детский крик: "Дя-я-я-деньки, не стреля-я-я-я-я-йте!" Какого лешего, это еще что такое?! К кустам ползут Мишка Гаевой и Саня Твикс, через полминуты появляются оттуда, неся стонущую девочку лет 11-12, у которой окровавлен бок. Кузьмич (он у нас в таких ситуациях был основным лекарем – как-никак у него четыре курса медина, и он три года пробыл в Афгане фельдшером). Останавливаемся. Кузьмич осматривает девочку – судя по его фразам, ничего серьезного, одна пуля навылет зацепила левый бок в районе подреберья, печенки-селезенки целые, но крови много. Перевязывает. Девочка теряет сознание – промедол – и мы продолжаем двигаться. Уже позднее в расположении, когда девчонка пришла в сознание, мы узнали её историю: два месяца тому её родители, она и младший брат собрались уезжать из Гудермеса к родственникам куда-то на север (как она сказала). Не знает, как и куда они ехали, только раз родители ушли договариваться за машину и пропали. Прождали они с братом их трое суток, потом сами приняли решение ехать к их тете в Назрань (по-моему), через неделю от дизентерии умер брат, хоронила сама в лесу. И вот уже месяц, как она одна скитается по Чечне, не имея ни малейшего понятия, где находится. Через три дня из нашего расположения (девчонка оклемалась на удивление быстро) её на вертушке вместе с другими ранеными отправили в госпиталь в Моздок. Звали её Алла Кононова. Сейчас, наверное, невеста уже... Стрельбы сзади нас нет... Ощущение времени потеряно окончательно. Выходим на дорогу. В полукилометре впереди от нас пылит колонна, двигаясь в нашу сторону (мы тогда еще не знали, что те наши, которых мы оставили на дороге, и которых вместе с техникой пожгли духи, успели по рации сообщить о том, что началась стрельба, и вызвали подмогу). Десантура, родные вы наши... Через минуту мы уже объясняли им ситуацию, перегрузив им в БМПэху раненых, и отправив её обратно, мы возвращались на то проклятое место со складами. Надо сказать, что боя, в моем понимании, почти не получилось – два взвода из роты капитана Мережко (дай ему Бог здоровья, он сейчас должен работать преподавателем в Рязанском училище ВДВ) плюс чуть-чуть нас, быстро выкосили духов. Всего воинов Аллаха оказалось там около двадцати, это потом посчитали – около пятнадцати трупов и тяжелораненых и пять пленных. ...Саньку мы нашли около второго блиндажа, метрах в ста от первого, где мы напоролись на засаду. Он лежал почти весь раздетый, в крови, с покромсанным торсом и пахом, с простреленными ногами. Как мы поняли, он был ранен в ноги, а потом его взяли и начали терзать. Рядом валялись ножницы по металлу, все в крови. В Санькиной крови. Саня был еще жив, спутанное сознание временами появлялось у него, иногда взгляд становился даже осмысленным, боли он, похоже, уже не чувствовал. Мы стояли перед ним на коленях, и в те моменты, когда к нему возвращалось сознание, он сипло шептал: "Теперь куда я годен, домой только, ну хоть мамке подмогнуть, да вот подлечусь дома – и к вам, и за братом крепко скучаю... он меня ждет... я знаю... мы вдвоем к вам вернемся, славяне... родные..." Через полчаса Сани не стало. Одежда, сорванная с него, лежала рядом. Андрюха Твикс, пока мы забирали оружие-боеприпасы, собрал её, и начал вынимать документы, Санины вещи, мелочь разную. Достал книжечку какую-то из Санькиного лифчика, и начал машинально перелистывать. Я подошел сзади, Андрюха обернулся на меня и, скрывая слезы, отвернул лицо, продолжая листать. На одной из страниц что-то было подчеркнуто. Я наклонился ниже, остановил Андрюхину руку и мы оба прочли подчеркнутое. Это было Евангелие от Иоанна, а подчеркнута Санькой была фраза: "Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих". Игорь Мариукин http://artofwar.ru/ 24 / 03 / 05
Re: Читальный зал. [сообщение #123170 является ответом на сообщение #102956] Вс, 24 Август 2008 00:23 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
аленушка 77
Сообщений: 119
Зарегистрирован: Август 2008
Географическое положение: Россия
Карма: 0
Мне тут нравится
Православный журнал для молодежи " Отрок.ua " № 4 2006 г. «Уродливый» Каждый обитатель квартиры, в которой жил и я, знал, насколько Уродливый был уродлив. Местный Кот. Уродливый любил три вещи в этом мире: борьба, поедание отбросов и, скажем так, любовь. Комбинация этих вещей плюс проживание без крыши оставила на теле Уродливого неизгладимые следы. Для начала, он имел только один глаз, а на месте другого зияло отверстие. С той же самой стороны отсутствовало и ухо, а левая нога была когда-то сломана и срослась под каким-то невероятным углом, благодаря чему создавалось впечатление, что кот все время собирается повернуть за угол. Его хвост давно отсутствовал. Остался только маленький огрызок, который постоянно дергался… Если бы не множество болячек и желтых струпьев, покрывающих голову и даже плечи Уродливого, его можно было бы назвать темно-серым полосатым котом. У любого, хоть раз посмотревшего на него, возникала одна и та же реакция: до чего же уродливый кот. Всем детям было категорически запрещено касаться его. Взрослые бросали в него камни. Поливали из шланга, когда он пытался войти в дом, или защемляли его лапу дверью, чтобы он не мог выйти. Уродливый всегда проявлял одну и ту же реакцию. Если его поливали из шланга — он покорно мок, пока мучителям не надоедала эта забава. Если в него бросали вещи — он терся о ноги, как бы прося прощения. Если он видел детей, он бежал к ним и терся головой о руки и громко мяукал, выпрашивая ласку. Если кто-нибудь все-таки брал его на руки, он тут же начинал сосать уголок рубашки или что-нибудь другое, до чего мог дотянуться. Однажды Уродливый попытался подружиться с соседскими собаками. В ответ на это он был ужасно искусан. Из своего окна я услышал его крики и тут же бросился на помощь. Когда я добежал до него, Уродливый был почти что мертв. Он лежал, свернувшись в клубок. Его спина, ноги, задняя часть тела совершенно потеряли свою первоначальную форму. Грустная жизнь подходила к концу. След от слезы пересекал его лоб. Пока я нес его домой, он хрипел и задыхался. Я нес его домой и больше всего боялся повредить ему еще больше. А он тем временем пытался сосать мое ухо. Я прижал его к себе. Он коснулся головой ладони моей руки, его золотой глаз повернулся в мою сторону, и я услышал мурлыкание. Даже испытывая такую страшную боль, кот просил об одном — о капельке привязанности! Возможно, о капельке сострадания. И в тот момент я думал, что имею дело с самым любящим существом из всех, кого я встречал в жизни. Самым любящим и самым красивым. Никогда он даже не попробует укусить или оцарапать меня, или просто покинуть. Он только смотрел на меня, уверенный, что я сумею смягчить его боль. Уродливый умер на моих руках прежде, чем я успел добраться до дома, и я долго сидел, держа его на коленях. Впоследствии я много размышлял о том, как один несчастный калека смог изменить мои представления о том, что такое истинная чистота духа, верная и беспредельная любовь. Так оно и было на самом деле. Уродливый сообщил мне о сострадании больше, чем тысяча книг, лекций или разговоров. И я всегда буду ему благодарен. У него было искалечено тело, а у меня была травмирована душа. Настало и для меня время учиться любить верно и глубоко. Отдавать ближнему своему все без остатка. Большинство хочет быть богаче, успешнее, быть любимыми и красивыми. А я буду всегда стремиться к одному — быть Уродливым… Найдено в интернете Ранее опубликовано: № 4 (23) Дата публикации на сайте: 20 Сентября 2007
Re: Читальный зал. [сообщение #123797 является ответом на сообщение #102956] Пн, 25 Август 2008 14:28 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
Инна из Москвы в настоящее время не в онлайне  Инна из Москвы
Сообщений: 149
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Москва
Карма: 0
Мне тут нравится
Ой, девочки... "ПРОСИТЕ, И ДАНО БУДЕТ ВАМ" (Рассказы о помощи Божией) Исцеление от экземы С детства помню рассказы бабушки о ее детских годах. Эти истории были интереснее сказок и всяких книжных историй. Они были окутаны очарованием и светом тех времен, когда в семьях царили любовь, уважение друг к другу. Бабушка рассказывала о красивых людях. Неотделимы от этих воспоминаний и воспоминания о Светлом Воскресении, Вербном воскресенье, Рождестве, Крещении. Вот одна из бабушкиных историй. У нее была сестра, старше ее на полтора года, Людмила. Руки у нее с раннего детства были покрыты экземой. Куда только ни обращались - все было бесполезно. Постоянно приходилось бинтовать кисти рук. Рядом с их селом был источник, который считался святым. Со всей губернии съезжался народ к этому источнику. Раз в году от сельского храма к святой воде шел крестный ход с пением, хоругвями и иконами. Огромное шествие. Почему раньше не воспользовались этим средством для лечения девочки, я не знаю. В тот год было бабушке лет пять-шесть, и она помнит все очень хорошо. Всей семьей шли они с крестным ходом к источнику. Впереди всего шествия - настоятель сельского храма отец Гавриил, дед моей бабушки и ее сестры. Подошли к источнику. Отец Гавриил подвел внучку и поставил прямо у воды. Бабушка моя, уцепившись за сестру, тоже пробралась, чтобы все видеть. Стали читать Евангелие, молитвы. При чтении молитв по знаку отца Гавриила девочке надо было опустить руки в воду и подержать там. "Смотри, Людушка, молись в это время. Очень молись", - сказал отец Гавриил. Так она и сделала. После этого руки снова забинтовали и пошли домой. Вечером, когда сняли бинты, чтобы сделать перевязку, с изумлением увидели чистые розовые ручки. Ни следа экземы, ни шрамика. Больше болезнь не возвращалась. "Никогда не пей!" Я знал одну благочестивую семью: мужа, жену и дочь-девушку. Случилось так, что муж вернулся домой сильно нетрезвый в канун Рождества. Огорченная жена и дочь уложили его в постель, и он тотчас же заснул. Вскоре он проснулся в сильном волнении и тревоге, совершенно трезвый, и тотчас же захотел идти в церковь. На вопрос дочери, что с ним случилось (а жена уже ушла в храм), он ответил: - Я сейчас во сне видел Господа. Он сказал мне: "Помни праздник, почитай родителей, никогда не пей и не кури". Во время болезни детей нужно уповать на помощь Божию Я рано вышла замуж. Вера в Бога у меня была, но работа, повседневная суета отодвинули веру на второй план. Я жила, не обращаясь к Богу с молитвой, не соблюдая постов. Проще сказать: я охладела к вере. Мне даже в голову не приходило, что Господь услышит мою молитву, если я обращусь к Нему. Жила я с мужем и детьми в Стерлитамаке. В январе внезапно заболел мой самый младший ребенок, мальчик пяти лет. Пригласили доктора. Он осмотрел ребенка и сказал, что у него дифтерит в острой форме, назначил лечение. Ждали облегчения, но его не последовало. Ребенок страшно ослабел. Он уже никого не узнавал. Лекарства принимать не мог. Из груди его вырывался страшный хрип, который слышен был по всей квартире. Приезжали два доктора. Печально посмотрели на больного, озабоченно поговорили между собой. Было ясно, что ребенок не переживет ночи. Я ни о чем не думала, механически делала все нужное для больного. Муж не отходил от постели, боясь пропустить последний вздох. В доме все стихло, только раздавался страшный свистящий хрип. Ударили в колокол к вечерне. Почти бессознательно я оделась и сказала мужу: - Я пойду попрошу отслужить молебен о его выздоровлении. - Разве ты не видишь, что он умирает? Не ходи: он кончится без тебя. - Нет, - говорю, - я пойду: церковь близко. Вхожу в церковь. Навстречу мне идет отец Стефан. - Батюшка, - говорю ему, - у меня сын умирает от дифтерита. Если не боитесь, отслужите у нас молебен. - Мы обязаны напутствовать умирающих всюду и идем без страха, куда нас приглашают. Сейчас я к вам приду. Вернулась я домой. Хрип по-прежнему раздавался по всем комнатам. Личико совсем посинело, глазки закатились. Я дотронулась до ножек: они были совсем холодные. Больно сжалось сердце. Плакала ли я, не помню. Я так много плакала в эти страшные дни, что, кажется, и слезы все выплакала. Зажгла лампадку и приготовила необходимое. Пришел отец Стефан и начал служить молебен. Я осторожно взяла на руки ребенка вместе с перинкой и подушкой и вынесла в залу. Мне было слишком тяжело стоя держать его, и я опустилась в кресло. Молебен продолжался. Отец Стефан открыл Святое Евангелие. Я с трудом встала с кресла. И свершилось чудо. Мальчик мой поднял голову и слушал Божие слово. Отец Стефан кончил читать. Я приложилась; приложился и мальчик. Он обвил ручонкой мою шею и так дослушал молебен. Я боялась дышать. Отец Стефан поднял Святой Крест, осенил им ребенка, дал ему приложиться и сказал: "Выздоравливай!" Я уложила мальчика в постельку и пошла проводить батюшку. Когда отец Стефан уехал, я поспешила в спальню, удивляясь, что не слышу обычного хрипа, надрывающего душу. Мальчик тихо спал. Дыхание было ровным и спокойным. С умилением опустилась я на колени, благодаря Милостивого Бога, а затем и сама уснула на полу: силы оставили меня. На другое утро, лишь ударили к заутрене, мальчик мой поднялся и чистым, звучным голосом сказал: - Мама, что это я все лежу? Мне надоело лежать! Возможно ли описать, как радостно забилось мое сердце. Сейчас же согрели молока, и мальчик с удовольствием его выпил. В 9 часов в залу тихо вошел наш доктор, посмотрел в передний угол и, не увидев там стола с холодным трупиком, окликнул меня. Я веселым голосом отозвалась: - Сейчас иду. - Неужели лучше? - удивленно спросил доктор. - Да, - ответила я, здороваясь с ним. - Господь явил нам чудо. - Да, только чудом мог исцелиться ваш ребенок. Восемнадцатого февраля отец Стефан служил у нас благодарственный молебен. Мальчик мой, совершенно здоровый, усердно молился. По окончании молебна отец Стефан сказал: - Следовало бы вам описать этот случай. Искренне желаю, чтобы хоть одна мать, прочитавшая эти строки, в час скорби не впала в отчаяние, а сохранила веру в благость неведомых путей, которыми ведет нас Промысл Божий. "Русский Бог, помоги мне!" Девочку звали Сарой, она была дочерью очень богатых евреев. Кроме нее было еще пять человек детей. Семья жила в провинции. Отец был крутого нрава, и дети его очень боялись, боялась его и жена. Однажды отец вышел из дома, собираясь отправиться по очень важному делу. Вспомнив о чем-то, он сунул руку в карман пиджака и вынул вчетверо сложенную бумажку. - Эх, не хочется возвращаться, - сказал он. - Сара, возьми этот документ, он очень важный, отнеси его в мой кабинет, - позвал он пробегавшую мимо дочь. - Положи на письменный стол и придави книгой. Да не потеряй, а то голову оторву, - крикнул он вдогонку. Сара положила бумажку в карман платья и только было направилась в кабинет, как ее позвала старшая сестра посмотреть, какую шляпу подарил ей жених. Потом Сара увидела в окно, что во дворе собрались дети соседей и готовится интересная игра. Забыв обо всем, она присоединилась к играющим. Бумага лежала в кармане, а она прыгала и играла до позднего вечера. Сброшенное платье горничная отнесла в стирку, а утром принесла ей другое. Садясь за чайный стол, отец удивленно спросил: - Где та бумага, которую я тебе вчера дал? Только сейчас Сара вспомнила о ней. Начались поиски, но Сара хорошо знала, что они бесполезны: бумага была в кармане ее платья и она ее не вынимала, а потом платье взяли в стирку. Несомненно, бумага была выброшена. Трясясь от страха, она во всем призналась отцу. Он посмотрел на нее и жестко сказал: - Это был вексель на десять тысяч рублей. Через две недели я должен был его опротестовать. Мне нет дела до того, что его нет, он должен быть. Достань где угодно - или... Сара закрыла от ужаса глаза. Отец никогда не грозил зря. Начались бесплодные поиски. Вначале этими поисками были заняты все в доме, но, поняв их бесполезность, оставили. Сара потеряла сон и аппетит. Она перестала играть с детьми, пряталась от всех в дальних углах огромного сада. Охотнее всего она сидела в том месте, где их участок соприкасался с двором старой русской женщины. Она жила одна в бедной хибарке, хозяйства у нее не было, бегала только пестрая кошка и зеленел огород. Качали ветками три яблони, и пышно раскинулись три куста смородины. Летом женщина постоянно была занята на своем убогом дворе, но часто, оставляя работу и встав во весь рост, молилась. Ее доброе лицо во время молитвы делалось еще добрее, часто слезы текли из ее глаз, но она не замечала их и только осеняла себя крестом. Сара в щель в заборе наблюдала за ней, и, когда женщина молилась, Саре делалось легко и радостно. Страх перед отцом отступал. Но вот женщина кончала молитву, и снова страшные мысли одолевали Сару, и она шла на речку искать на берегу место, где она бросится в воду. Как-то, когда было особенно тяжело, Сара пошла в заветный угол сада и, повторяя движения женщины, попробовала молиться сама. Она не знала, как это делается, и неумело крестилась и твердила: - Русский Бог, помоги мне. Потом она начала Ему жаловаться на свое несчастье и снова просила помочь. Так она делала каждый день, что, однако, не мешало ей ходить на речку, где она предполагала окончить свою жизнь, так как расправа отца была для нее страшнее смерти. Прошло две недели. Наступило утро рокового дня. Сара не спала ни одной минуты, и как только рассвело, она оделась, оглядела спавших с нею в одной комнате сестер и тихо вышла из дома. Солнце еще только поднималось, во дворе не было ни души. Последний раз оглянулась Сара на родной дом, на сад, на большой двор, весь в пристройках, и пошла к калитке. Отбросив засов, решительно взялась за ручку. Но что это?.. В ручку продета свернутая вчетверо бумага. Сара вынула ее и машинально развернула. Вексель... Неужели это тот, что отец дал ей две недели назад? Но ведь вексель тот размок в кармане платья и его выбросили. Как же мог он попасть сюда? Забыв страх перед отцом, забыв все на свете, Сара с криком бросилась в спальню родителей. Всклокоченный, еще не проснувшийся от сна, отец выхватил из ее рук бумагу. - Вексель, тот самый вексель! - закричал он на весь дом. - Где ты взяла его? Трясясь всем телом, Сара рассказала. Отец снова принялся рассматривать документ. Все правильно, ни к чему придраться нельзя, только он чем-то неуловимо отличается от пропавшего - как будто другая бумага, другой почерк. В доме все проснулись и сбежались в спальню, радостные и возбужденные. Только Сара не радовалась со всеми - новое чувство чего-то великого и непонятного переполняло ее душу. Она опять ушла в свой уголок в саду. - Это сделал Ты - Русский Бог, - шептала она, и ей не хотелось идти домой, а хотелось сидеть здесь и в тишине думать о необыкновенном Боге, Который пожалел ее и сотворил чудо. "Держи зюйд-вест" Много-много есть необъяснимого на свете. Бывают чудеса и в наш неверующий век, - произнес наш хозяин, отставной моряк, прохаживаясь взад и вперед по столовой. Он пригласил нас провести у него ненастный осенний вечер за стаканом чая, и мы сплотились тесным кружком в уютной комнате вокруг самовара. Хозяин наш мастерски рассказывает, и мы ожидали от него интересного рассказа из его бесчисленных морских приключений. - Да, мне хорошо помнится этот случай, - продолжал он, теребя свои седые усы, - поразительный случай. Я был еще мичманом, молодым, веселым юношей, полным розовых надежд и упований. Плавание наше в тот раз было очень трудное и опасное. Наступили осенние дни. Небо висело свинцовой шапкой. Дул холодный ветер. Мы тихо шли по курсу. Океан угрюмо шумел. Я отлично помню тот вечер. Мы, молодежь, исполнив свои дневные обязанности, забрались в каюту и вспоминали родных и знакомых. Вдруг слышим поспешные шаги капитана и заключаем по его походке, что он раздражен чем-то. - Господа, - сказал он, остановившись в дверях каюты, - кто позволил себе сейчас пробраться в мою каюту? Отвечайте! Мы молчали, изумленные, недоуменно переглядываясь. - Кто? Кто был там сейчас? - грозно повторял он и, вероятно, увидев недоумение на наших лицах, быстро повернулся и ушел наверх. Там грозно зазвучал его голос. Не успели мы опомниться, как нам приказано было явиться наверх. Наверху выстроилась вся команда. Оба боцмана были расстроены и встревожены. - Кто был у меня в каюте? Кто позволил себе эту дерзкую шутку? - грозно кричал капитан. Общее молчание и изумление были ему ответом. Тогда капитан рассказал нам, что только он прилег в каюте, как слышит в полузабытьи чьи-то слова: "Держи зюйд-вест ради спасения человеческих жизней. Скорость хода должна быть не менее трех метров в секунду. Торопись, пока не поздно!" Мы слушали рассказ капитана и удивлялись. Капитан помрачнел. Нас распустили. Все мы были встревожены и озадачены. Что сделает капитан? Идти на юго-запад - значило бросить курс и идти в другую сторону. До поздней ночи никто не спал. Скоро мы поняли, что после долгого совещания со старшим боцманом, очень опытным, испытанным моряком, капитан решил последовать таинственному совету. Правда, отклонение было не так значительно и времени потеряно будет немного. - Держите зюйд-вест и поставьте хорошего часового на мачту! - услышали мы приказание капитана боцману. Сердца наши бились тревожно. Что-то будет? Неужели это шутка, насмешка? Но кто мог подшутить так? Рано утром мы все по обыкновению были на ногах и толпились на палубе. Рулевой молча указал капитану на видневшийся вдали черный предмет. Мы шли всю ночь; утро было серенькое, дождливое. За туманом даль была не видна. Капитан долго смотрел в подзорную трубу, подозвал боцмана и что-то тихо сказал ему. Когда капитан повернулся к нам, лицо его было бледнее обыкновенного. Через полтора часа мы увидели невооруженным глазом, что черный предмет был чем-то вроде плота, и на нем - две лежащие человеческие фигуры. Спустили лодку. Боцман сам отправился за несчастными. Волны заливали плот, еще немного - и было бы поздно. Живы ли были люди на плоту? После получасовой борьбы с ветром и волнами боцман привез несчастных. То были молодой матрос и ребенок, оба без чувств, с искривленными судорогой лицами, окоченевшие, почти мертвые. Какая суматоха поднялась на корабле! Все мы, начиная с капитана и кончая последним матросом, старались что-нибудь сделать для несчастных. Их таинственное спасение поразило нас всех; они казались нам посланниками Провидения. Капитан, как самая нежная мать, хлопотал около ребенка. Только через два часа матрос пришел в себя и заплакал от радости. Ребенок крепко спал, укутанный и согретый. - Господи! Благодарю Тебя! - воскликнул матрос, простой, симпатичный парень. - Видно, матушкина молитва до Бога дошла! Мы все обступили его, и он рассказал нам печальную повесть корабля, разбившегося о подводные камни и затонувшего. Народу было немного, некоторые успели спастись в лодке, остальные утонули. Он уцелел каким-то чудом на оставшейся части корабля. Ребенок был чужой, но дитя ухватилось за него в минуту опасности, и спаслись они вместе. - Матушка, видно, молится за меня! - говорил матрос, благоговейно крестясь и глядя на небо. - Ее молитва спасла меня! Испугался я очень, как еще в памяти был, да еще ребенок-то ухватился за меня - не бросить же его; окоченел, иззяб, водой заливает... Дитя плачет... И начал я молиться... А потом последнее, что помню: смерть пришла, и закричал: "Матушка родимая, помолись за меня! Помолись Господу!" Видно, горячо молилась она за меня. Вот в кармане и письмо ее ношу при себе... Спасибо родимой моей! И он вынул письмо, написанное слабой рукой простой, малограмотной женщины. Мы перечитали его несколько раз, и оно произвело на нас сильнейшее впечатление. Последние строки его помню и сейчас: "Спасибо, сынок, за твою память да ласку, что не забываешь старуху-мать. Бог не оставит тебя! Я день и ночь молюсь за тебя, сынок, а материнская молитва доходит к Богу. Молись и ты, сынок, и будь здоров и не забывай твою старуху-мать, которая молится за тебя. Сердце мое всегда с тобой, чую им все твои горести и беды и молюсь за тебя! Да благословит тебя Господь и да спасет и сохранит тебя мне!" Матрос, видимо, очень любил свою мать и постоянно вспоминал о ней. Спасенный ребенок, семилетний мальчик, полюбился капитану, человеку бездетному; он решился оставить его у себя. Дивны пути Провидения! Велика сила материнской молитвы! Много есть на свете таинственного, необъяснимого, непонятного слабому уму. Чудесное обращение С бабушкой был такой случай. Она веру свою скрывала от начальства. Как-то раз она шла с подругой-атеисткой мимо храма. В церкви шло богослужение, люди молились. Подружка решила поиздеваться над верующими. Она зашла в храм и во время пения молитв прокричала на всю церковь: "Что же вы молитесь Тому, Кого нет?" Бабушка пыталась ее увести, уговаривала ее: "Не нужно, пойдем. Ну, молятся - и пусть молятся". Но подружка не хотела угомониться и сказала так, чтобы все слышали: "Если Бог есть, пусть я упаду и не встану". И она вдруг действительно упала и не могла встать. Ее вынесли, она попросила воды и тут же купила иконку. После этого, как рассказывала бабушка, та женщина стала очень верующей, но недуг у нее так и остался до конца ее дней. Вот такой случай... Медведь Митрополита Казанского и Свияжского Кирилла (Смирнова) везли в ссылку. В одну глухую ночь он был выброшен из вагона на полном ходу. Стояла снежная зима. Митрополит Кирилл упал в огромный сугроб, как в перину, и не расшибся. С трудом вылез из него, огляделся: лес, снег - и никакого признака жилья. Он долго шел по снежней целине и, выбившись из сил, сел на пень. Мороз пробирал до костей сквозь изношенную рясу. Чувствуя, что начинает замерзать, митрополит стал читать себе отходную. Вдруг видит: к нему приближается что-то большое и темное, всмотрелся - медведь. "Загрызет", - мелькнула мысль, но бежать не было сил, да и куда? А медведь подошел, обнюхал сидящего и спокойно улегся у его ног. Теплом повеяло от огромного зверя и полным доброжелательством. Он заворочался и, повернувшись к Владыке брюхом, растянулся во всю длину и захрапел. Долго колебался Владыка, глядя на спящего медведя, потом не выдержал сковывающего холода и лег рядом с ним, прижавшись к теплому брюху. Лежал и то одним, то другим боком поворачивался к зверю, чтобы согреться, а медведь глубоко дышал во сне и обдавал его горячим дыханием. Когда начал брезжить рассвет, митрополит услышал далекое пение петухов. "Жилье близко", - мелькнула радостная мысль, и он осторожно, чтобы не разбудить медведя, встал на ноги. Но тот поднялся, встряхнулся и вразвалку побрел к лесу. А отдохнувший Владыка вскоре дошел до небольшой деревеньки. Постучавшись в крайнюю избу, он объяснил, кто он, и попросил приюта. Владыку впустили, и он полгода прожил в этой деревеньке. Написал сестре, она к нему приезжала, а потом за Владыкой приехали и увезли. Образ Спасителя в небе На фронт я попал в 1941 году 22-летним юношей. Был связистом. Участвовал в обороне Ленинграда. Немцы рвались к городу, он был окружен. Пытаясь во что бы то ни стало захватить город, немцы обрушили на нас лавину огня. Один за другим погибали боевые друзья. И вот в одну из бомбежек, когда шквал огня обрушился на город и, казалось, началось светопреставление, произошло настоящее чудо. Ночное небо вдруг озарилось розовым светом, и на розовом небе появился образ Спасителя. От неожиданности все находившиеся в блиндаже бойцы, не сговариваясь, попадали на колени и стали креститься... Образ Спасителя исчез. Небо стало обычным, но кромешный ад прекратился. А мы долго еще не могли прийти в себя... С тех пор я и уверовал в Бога. С этой верой прошел всю войну и после Победы вернулся домой без единого ранения. Образ Христа навсегда остался в моей памяти. "Отец Алексий, спаси!" В начале Великой Отечественной войны попал я в плен к немцам. Заперли они нас в церкви, а затем стали выводить партиями на расстрел. Повели с другими и меня. Вспомнил я тогда об отце Алексии Мечеве. В отчаянии взмолился: "Батюшка отец Алексий, спаси". И перекрестился. Смотрю, немцы, которые нас вели, о чем-то заговорили, а потом отделили меня от остальных и дальше не повели. Всех расстреляли, а я остался жив. С тех пор я в любой беде, при всякой трудности призывал в молитве отца Алексия. "Отче наш..." Один моряк, воевавший на Балтийском море с фашистами, оказался в ледяной воде. Он плыл, выбиваясь из сил. Холодные волны накрывали его с головой. Одежда намокла. Руки, ноги коченели, становились неуправляемыми. Куда плыть? Где север? Где юг? Туман. Непроницаемая стена. Сердце стучит на пределе. Он взрывал вражеские корабли, теперь взорвали его катер. Никого не осталось. Погибнет и он. Надо смотреть правде в лицо: остаются последние мгновения. Даже если какой-нибудь корабль и проплывет мимо, его не увидят: непроглядный туман. До берега далеко. Да и где он? Холод пронизывает. Дышать все труднее и труднее. Надеяться не на что. Разве только на чудо. Но всю жизнь он считал, - да и учили его в Московском университете, а там такие знающие профессора, - что чудес не бывает, что Бога нет, все это враки и выдумка неграмотных дураков или жуликов. В эти минуты ему вспомнилась любимая бабушка, которая в детстве говорила совсем другое: "Ты только скажи: Отче наш. Назови Бога своим Отцом. А Отец оставит ли в беде Свое дитя?" И моряк, с трудом вспоминая слова молитвы, из последних сил шептал: "Отче наш, Сущий на небесах! Да святится Имя Твое..." Не успел моряк дочитать молитву до конца, как густой туман, затянувший все вокруг сплошной пеленой, неожиданно расступился, показался советский корабль, случайно оказавшийся в этом районе, моряка заметили и подняли на борт. И это избавление от неминуемой смерти, да еще после того, как он прочитал молитву, показалось ему настолько чудесным, что моряк поверил в Бога. Вторая присяга В первую же неделю войны я по зову Родины ушел на фронт. Мне довелось участвовать в жестоких боях под Курском. На всю жизнь запомнился мне день 23 ноября 1941 года. Мы оказались в окружении. Фашисты обрушили на нас шквал огня. Земля содрогалась и дымилась от артиллерийских, минометных снарядов и авиабомб. Воздух был густо насыщен гарью, небо заволокло дымом пожарищ. Вой немецких истребителей и бомбардировщиков, разрывы бомб и снарядов, пулеметная трескотня - все это было похоже на ад; вдобавок моросил дождь, а к вечеру посыпал снег. Многие мои однополчане в тот день окропили своей кровью легендарную Курскую землю, а иные и навечно обрели в ней покой. Оставшиеся в живых, разрозненные, морально подавленные, руководимые инстинктом самосохранения, старались найти укрытие и спасение в лесных массивах. В тот день именно в такой ситуации встретились мы с группой бойцов в одной лесной балке. Измученных, грязных, голодных, промокших до последней нитки, нас собралось тринадцать человек. Среди нас оказался командир, родом из Новосибирска. Мы скучились возле него, ожидая решения. С наступлением темноты стало совсем холодно, а мы даже не смели развести костер, чтобы не выдать своего присутствия. Казалось, гибель неминуема: если не от вражьей пули, так от холода и голода. Вдруг командир зычно, без тени иронии, обращается к нам: "Братцы, кто знает молитвы?" - "Я знаю, - ответил я, - Николай Мельников". - "А меня зовут Георгий. Значит, с нами два Ангела-Хранителя, чудотворца. Будем молиться о помощи". И он первым начал читать молитву, а я громко вторил ему. Остальные же кто повторял шепотом, а кто стоял на коленях, осеняя себя крестным знамением и делая земные поклоны. Когда прочитали молитвы, было уже совсем темно. Вдруг справа, за ельником, в нескольких метрах от нас показался какой-то свет. Мы все ринулись в ту сторону и увидели избушку, внутри светила керосиновая лампа. Постучали в дверь. На пороге нас встретил седовласый старец. Не задавая любопытных вопросов, мы единодушно приняли его за местного лесника. Хозяин тепло натопленной лачуги предупредил нас: "Не обессудьте меня за скромное пристанище. Могу угостить всех кипятком с сухариками. А спать ляжете на соломку". Обогревшись, мы улеглись на соломенные "пуховики" рядком, прижавшись друг к другу и проспали до утра. А проснувшись, оказались на том самом "пятачке" возле балки, где горевали накануне вечером. А хатки-то и след простыл. Командир поблагодарил Бога за чудесный ночлег и, сделав три поклона на восходящее солнце, сказал: "Ну, братцы, отныне не будьте Иванами, не помнящими родства. Не забывайте Бога, защищайте Церковь Христову, помните и молитесь друг за друга до конца своей жизни". Это наставление мы восприняли как вторую воинскую присягу. Развернув планшет и сориентировавшись на местности, отправились в путь. Километров пятнадцать под гул канонады мы пробирались балками и перелесками по направлению к Полтаве. И все тринадцать в тот день соединились с родной частью. "Иди, дочь Моя" Тетя Шура родилась и выросла в деревне. Приехала в Москву молоденькой девушкой, устроилась на фабрику. Комнату в общежитии разделила с другими работницами. Можно себе представить, что это был за образ жизни. "Я была блудница", - говорила она о себе. Живая, острая на язык, любившая попеть, поплясать, посмеяться, Шура стала заводилой среди фабричной молодежи. О Боге она и не думала. На большие праздники в церковь иногда ходила, на родительские субботы тоже - вроде бы так положено. Время шло. Без мужа она родила сына. С ребенком удалось получить комнату в коммуналке. Так время и шло: работа, веселые компании, поклонники. Когда Шуре исполнилось 40 лет, произошло удивительное событие, перевернувшее всю ее жизнь. Было лето. Она почему-то рано пришла с работы и рано легла спать. Навалилась какая-то непонятная усталость. И вот снится ей, что идет она по полю и много-много людей идут куда-то под гору. "Не хочу я под гору", - сказала себе тетя Шура и отошла от них. А в стороне тоже люди куда-то идут. Вот она к ним и пристроилась. Через некоторое время подошли они к храму. В дверях кто-то стоит. Смотрит тетя Шура и глазам не верит - да это же Сам Господь Иисус Христос. В белой одежде, точно такой, как на иконе. И всех благословляет. Она тоже подошла под благословение. А Господь положил ей руку на голову и говорит: "Иди, дочь Моя". И подтолкнул к двери храма. Тут Шура и проснулась. "Что со мной произошло, я не знаю. Только лег спать один человек, а проснулся другой", - рассказывала она потом. Утром она позвонила на работу и отпросилась на несколько дней, благо были отгулы. И поехала Шура по всей Москве искать тот храм, что видела во сне. Почему-то ей казалось, что обязательно надо так сделать. Как она ездила, как пересаживалась с одного транспорта на другой, как ходила по улицам и переулкам - это долгий рассказ. Скажу только, что поиск сначала был безрезультатный. В последний свободный день Шура попала в один из старых районов Москвы. Трамвай шел по тихой улице, тогда, в 63-м году, еще не загруженной автомобилями. Шелестели ветвями старые деревья, помнящие и войну, и революцию. По синему июльскому небу плыли облака. Шура смотрела в окно и думала, что надо попросить еще несколько дней, пусть даже в счет отпуска. И вдруг из-за поворота, как корабль, выплыл белый храм. Вокруг него был чистенький скверик. "Вот он! Вот!" - вскрикнула Шура, изумив пассажиров, и бросилась к выходу. В тот же день устроилась она туда на работу. Тридцать лет тетя Шура здесь, в нашем храме. "Бог или ангел достал меня из-под льда..." "Бог все-таки есть", - часто говорил вслух седоватый старик, высокорослый, согбенный, с выразительными чертами лица. Его звали Федор Михайлович Махов. В то время во всех школах и институтах учили, что Бога нет, а верующих считали отсталыми или сумасшедшими. Уверился же Федор Махов в существовании Бога после того, как был спасен из воды. Однажды он шел домой по льду по речке Пехорке, это в Подмосковье. Был поздний вечер, а зимой рано темнеет. Дороги не было видно. Где-то на середине реки он попал в прорубь. Река в том месте была глубока, так что летом не каждый ныряльщик до дна достанет. Очутившись под водой, он стал тонуть. Если на льду темень, то уж подо льдом полный мрак. Он стал барахтаться, чтобы выплыть. Через несколько секунд он всплыл, но не попал в прорубь, а ударился головой о лед. И вот тут он действительно стал тонуть, потому что не знал, куда выплывать. Опускаясь на дно, он изо всей мочи воззвал к Господу: - Боже, если Ты есть, спаси меня, помоги! Он молил не словами (воздуха не было), а умом - всем своим нутром кричал вверх. В тот же миг вода подо льдом осветилась. - Я не видел никого, только свет был, как утром, - объяснял он потом. - Свет приблизился ко мне. И какая-то сила взяла меня как бы за волосы и потащила вверх. Не знаю как, но меня вытолкнуло на край льда. Кто-то помог мне выбраться. Наверное, Бог или Ангел достал меня из-под льда... Я сначала пополз, потом поднялся на ноги и пошел. Пальто от воды тяжелое, ледяное. Я не успел замерзнуть, как дошел домой... Да, кто бы что ни говорил, а Бог все-таки есть. А иначе не было бы меня. Ангел напутствовал умирающего В горной местности Средней Азии была церковь, в которой служили два священника. Однажды из одного селения пришел прихожанин с просьбой причастить умирающего. Один из священников был болен, а другой отказался идти по какой-то причине. Печальным возвращался к умирающему его родственник, думая о том, что не смог исполнить его последней просьбы. Но когда он вернулся к больному, то нашел его в радостном, просветленном состоянии. - Как я тебе благодарен, что ты потрудился позвать ко мне батюшку и я имел счастье исповедаться и причаститься Святых Таин. Изумился пришедший и понял, что вместо священника умирающего исповедовал и причастил Ангел Господень. О важности проскомидии Один очень большой ученый, медик, тяжко заболел. Приглашенные врачи, его друзья, нашли больного в таком состоянии, что было очень мало надежд на выздоровление. Жил профессор только со своей сестрой, старушкой. Был он не то что совсем неверующим, но мало интересовался религиозными вопросами, в церковь не ходил, хотя жил недалеко от небольшого храма. После такого медицинского приговора сестра его очень опечалилась, не зная, чем помочь брату. И тут вспомнила, что рядом - церковь, куда можно пойти и подать на проскомидию о тяжко болящем брате. Рано утром, не говоря ни слова брату, сестра собралась на раннюю обедню, рассказала священнику о своем горе и просила вынуть частицу и помолиться о здравии брата. А в это же время ее брату было видение: будто стена его комнаты как бы исчезла и открылась внутренность храма, алтарь. Он видел свою сестру, о чем-то говорившую со священником. Священник подошел к жертвеннику, вынул частицу, и эта частица со звоном упала на дискос. И в тот же момент больной почувствовал, что какая-то сила вошла в его тело. Он встал с постели, чего давно уже не мог сделать. В это время вернулась сестра, удивлению ее не было предела. - Где ты была? - воскликнул бывший больной. - Я все видел, я видел, как ты в церкви говорила со священником, как он вынул за меня частицу. И тут оба со слезами возблагодарили Господа за чудесное исцеление. Профессор еще долго жил после этого, уже никогда не забывая о милосердии Божием, бывшем к нему, грешному. Этот открывшийся "кусочек" высшей реальности На летние каникулы мы решили всей семьей объехать на нашей новой машине Золотое Кольцо. Последним городом нашего маршрута был Владимир. Во Владимире мы разошлись, договорившись встретиться в семь вечера. Я обошел центр города и подошел к Успенскому собору. Вошел в церковь... Вспоминая себя - того, 21-летнего, - я знаю, что вошел в церковь шалопай, безбожник, одним словом, "нормальный" советский студент. Помню, когда вошел, поразило следующее: впереди - все залито ослепительно золотым светом, что-то происходит - кто-то куда-то двигается, непонятно куда. Хор пел так, что я нигде ничего подобного не слышал - я был любителем рок-музыки. И я все забыл: забыл о себе, о своих бедах, о планах. Стоял... и плакал не переставая. Помню, что стеснения не было, а в груди растаяло что-то, душа согрелась, стало удивительно легко и как-то сквозь слезы радостно, облегчающе радостно и... сладостно. Сколько это продолжалось, не знаю. Потом я вспомнил, что нужно не опоздать к семи часам. Посмотрел на часы: пора было выходить. Вы когда-нибудь выходили из теплого, уютного дома в промозглую, "собачью" сырость? Вот так и я вышел из храма на улицу, хотя стоял теплый летний вечер. Вышел в ставшую чужой привычную действительность, с чем-то неземным в душе, с совершенно незнакомым чувством. Близко от церкви была, естественно, дискотека (это были 70-е годы). Я сделал несколько шагов к ней и почувствовал, что меня тошнит от этой музыки. Не физически, а как-то внутри, в душе. Всем существом своим я ощутил, какая она холодная, колючая, чужая. И она, и весь наш быт, и все наше окружение. Это все очень нечистое, недостойное и почему-то зло насмехающееся над нами... По сравнению с ТЕМ, что было в храме... Потом я встретился с родными. За разговорами и делами ЭТО отошло, почти забылось. Но ОНО всегда со мной - этот открывшийся кусочек Высшей Реальности. Через 12 лет я крестился уже в связи с другими событиями, но ТО в их ряду было первым... "Тот взгляд исцелил мою душу" В нашей семье было мало радости. Я была у папы с мамой одна. Росла одиноко, родители были заняты на работе. Вечером, когда они, уставшие, приходили с работы, мы собирались на кухне за ужином. Мама с папой часто ссорились. Их раздраженные голоса и обидные, жестокие слова вонзались в мое сердце... Сама я была некрасивой, нелюдимой девочкой без каких-либо заметных способностей. Дружить у меня ни с кем не получалось, хотя и очень хотелось. В душе жили какое-то постоянное одиночество и печаль. Помню тот день: особенно холодно, тоскливо было на душе. Даже читать не хотелось, и жить не хотелось. Я пошла по городу куда глаза глядят и увидела на улице объявление, что в музее открыта выставка старинных книг и икон. Пошла туда. Народу - почти никого. Помню, на меня сразу нашло какое-то особое состояние: сосредоточенности и тишины. На душе стало легче, светлее. Больше часа я ходила от книги к книге, от иконы к иконе. Хотелось долго-долго стоять около каждой иконы. Я почувствовала, что с икон на меня струится тепло. Душа моя потихоньку отогрелась. И вот - я помню это, будто это случилось сейчас, - оказалась я перед иконой Андрея Рублева "Спас Нерукотворный". Только я взглянула на Этот Лик, - и произошло удивительное: как бы все вокруг исчезло, и само время перестало существовать. В душу мою устремился взор... Этот взор был такой силы, что и меня не стало перед ним, а вся моя жизнь была в том, чтобы раскрыться навстречу ему. Никакой преграды во мне не было для того взора: Он знал обо мне все-все. И в нем была такая любовь, такая нежность, такая теплота и такая радость, каких я никогда и не знала. Навсегда осталось в сердце чувство, что никогда никакая человеческая любовь не может даже в какой-то мере сравниться с той любовью, которая была обращена на меня, ко мне. Это продолжалось целую вечность, и когда я как бы очнулась, передо мною была икона - прекрасная, от которой я долго-долго не могла отойти. Но я была уже другой. Золотой поток согрел вечную мерзлоту, которая лежала в глубине сердца. Тот взгляд исцелил мою душу, как бы собрал ее. Мне было теперь для чего жить. Я чувствовала радость, блаженство, оттого что оказалась нужной и дорогой для Него. Для Кого? Я не понимала еще толком. Я ничего не знала о Нем. Только знала, что Он бесконечно прекрасней всех людей, что Он может все простить, что в Нем нет никакого холода, что Он может послать в душу океан с теплыми золотыми волнами радости и согреть и оживить душу. Это было потрясением, но потрясением не ужасающим, а спасающим... Воспоминание об этом взгляде стало моей потаенной от людей жизнью и помогло претерпеть все невзгоды до тех пор, пока Он не привел меня в Свою Церковь ко Святому Крещению. "Как я спасла жизнь сыну Святым Крещением" Когда моему сыну было три месяца, он заболел двусторонней стафилококковой бронхопневмонией. Нас срочно госпитализировали. Ему становилось все хуже и хуже. Через несколько дней заведующий отделением перевел нас в одиночную палату и ск
Re: Читальный зал. [сообщение #124390 является ответом на сообщение #102956] Вт, 26 Август 2008 01:26 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
vyolga
Сообщений: 690
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Россия
Карма: 0
Мне тут нравится
Николай Лесков. Сказание о Федоре-христианине и о друге его Абраме-жидовине ГЛАВА ПЕРВАЯ В греческом городе Византии, прежде чем этот город стал называться Константинополем, а у русских Царьградом, жили два соседа. Один был еврей, а другой крещеный из потаенных (то есть тайно исповедовавших христианство еще до того, как оно было признано официальной религией.); еврей содержал ветхозаветную веру пророка Моисея (Моисей - библейский первоучитель иудаизма), а крещеный разумно соблюдал свою христианскую веру. Оба соседа жили исправно, а промыслами занимались различными: еврей делал золотые и серебряные вещи, а христианин имел корабли и посылал их с товарами за море. По соседству они друг другу ничем не досаждали и имели обыкновение никогда друг с другом о вере не спорить. Кто из них в какой вере родился, тот в такой и пребывал, и свою веру перед другим не превозносил, а чужую не унижал и не порочил. Оба рассуждали так: "Кому что в рассуждении веры от Бога открыто - такова, значит, воля Божия". И так они в добром согласии прожили много лет счастливо. У обоих этих соседей было по сыну, которые родились в один год. Христианин своего сына потаенно окрестил и назвал Федором, а еврей своего, по еврейскому закону, в восьмой день обрезал и назвал его Абрамом. Тогда в Царьграде главною верой была еще вера языческая. Христиане и евреи, которые жили между язычниками, старались себя явно не оказывать, чтобы не дразнить язычников и не накликать на себя неудовольствие. А потому как крещение Федора, так и обрезание Абрама отцы их сделали в домах своих без угощения, потихоньку, при одних своих близких родных. Оба соседа, получив от Бога потомство, были очень рады. Христианин говорил: - Добрый сосед! Дай Бог, чтобы сыновья наши жили между собою так же ладно, как мы между собою прожили. И еврей сказал то же самое: - Дай Бог, сосед, но я думаю, что дети наши должны жить еще согласнее, потому что они от нас, отцов своих, имеют добрый пример, что в согласии заключается удобье и счастье, а в несогласии - всякое беспокойство и разорение. ГЛАВА ВТОРАЯ Когда мальчики, Федор и Абрам, подросли до той поры, что их стали манить совместные игры и забавы, то обе матери - и христианка, и жидовка - начали выносить на огород и сажать их вместе, чтобы они забавлялись, а большим не мешали. А огороды у еврея и у христианина были рядом, бок о бок, и, по тогдашней простоте, ничем не были разгорожены. Вынесет еврейка, посадит своего Абрамку, и христианка принесет своего Федю и тоже посадит его рядом на траве под большой розовый куст; надают им каких попало детских забавок, чтоб играли, а сами пойдут каждая к своим делам по домашеству. Но всегда, бывало, и одна, и другая строго-настрого детям наказывали, чтобы играли мирно и весело, как хотят, а ссориться чтобы не смели. Ежели же в чем-нибудь не сумеют поладить, то чтобы не жаловались, а сами между собою мирились. В таком простом, но добром научении мальчики выросли и сжились друг с другом так, что любили один другого совершенно как два согласные родные брата. Даже и более, потому что между родными братьями по крови бывают иногда несогласие и зависть, а у Федора с Абрамом, ничего подобного не было. Что одному было любо, то и другому нравилось. А что один из них был окрещен, а другой обрезан - этого они совсем не знали. За занятиями и не-досугами родители их оставляли им это без растолкования, да дети даже еще и не уразумели бы в своем возрасте, в чем тут разница. В невинном детском маломыслии, они вместе играли и, наигравшись вместе, обнявшись, засыпали на травке, спрятав головы под один и тот же розовый куст, в котором копошились золотые пчелки, а детей не трогали, все равно как христианина, так и жидовина. Но вот Федор и Абрам подросли и настало время посылать их в школу. А это случилось, когда в Константинополе язычество приканчивалось и была уже объявлена главною вера христианская. Идольские капища тогда разоряли или переделывали на церкви и на городских стенах, над воротами, стали писать образа, чтобы всякий, проходя, кланялся и молился. В эту пору многое стали заводить на иной лад, и некоторые учителя начали изъяснять высшему правительству, что христианину и еврею вместе ходить в одну школу не годится, а непременно надо разделять детей порознь, чтоб они с малолетства не смешивались, потому что, будто, вместе им нельзя дать согласного научения, так как у евреев главный закон веры - от Моисея, человека Божия, а у других - от Христа. Мы их Ветхий закон признаем, но только к нему от своего Нового Завета добавку делаем, а евреи думают, что им добавки не надо, а довольно и одно то соблюсти, что в старом законе от Моисея показано. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Матери Федора и Абрама не твердо разумели, что их религии подробно касается, а знали по-женски одно наружное. Знали они, например, что жидовкам в свое время надо в ванну лазить и окунаться по обязанности, а крещеным женщинам - заведено мыться, только когда понадобится; или что христианам можно есть свинину, а жидам свиное мясо запрещено и не позволено. Прочего же, что есть главное в том и в другом законе, они до тонкости не понимали и молились по-своему, каждая про себя, как была научена в детстве. Больше же всего обе они жили с тою заботой, чтобы в соседстве по домашеству им одной от другой было как можно удобнее и чтобы не оказать никакой друг другу помехи. Старый, потаенный христианин и еврей, как настало время их мальчикам учиться, не захотели их разлучать, и чтобы в этом не было помехи, свели Федора и Абрама к одному мастеру, который и научил их греческой грамоте. Оба мальчика хорошо занялись и так полюбили грамоту, что рвались к ней в несытость. Мало им было того, чему в школе у мастера научатся, а они еще, как придут домой, опять и дома тоже продолжали заниматься. Как только поедят, сейчас опять сойдутся на огороде, сядут под деревцем, обоймутся и опять вместе читают - про разные страны и про разные веры. Одну за другою, много книг они прочитали, и все с хорошею памятью, так что мастер обоих их хвалил и всем другим в пример ставил. Одобрял он их и за науку и хвалил за добронравие, так как они вышли дети тихие, согласные и ласковые. Так Федор и Абрам росли своим родным на утешение, а посторонним в хороший пример. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Отцы и матери Федора и Абрама, каждый на своем языке и по своей вере, благодарили Бога, что мальчики так умны и послушны, и радовались их согласию. В обеих семьях соседского сына привечали наравне с своим: Федор ли прибежит к Абрамовым родителям, старый еврей и еврейка были с ним ласковы, все равно как с своим, и так же точно если Абрам приходил к товарищу, то и Федоровы отец с матерью обращались с Абрамом всегда ласково, только свининой его не угощали. А мастер, к которому Федор и Абрам ходили учиться книжной мудрости, был грек еще старого эллинского научения и сам вышел из старинных философских школ. Его звали Панфил. Он был человек справедливый и умный и в детях старался насадить и укрепить ту же самую любовь к справедливости. Он не только учил их по книгам, но и на словах давал всем правильное наставление к жизни, чтобы никто один другого не уничижал и никто друг над другом ничем не превозносился, потому что если есть в ком что-нибудь более превосходное, чем в другом, то это в человеке не есть его собственное и им при рождении не выслужено, а от Бога даром ему пожаловано. Ни красотой тела, ни природой родителей своих, ни их богатством и знатностью - ничем у Панфила ученики друг перед другом не хвастались. И через это, хотя в школе у Панфила было много детей из всего "разсеяния", то есть разных вер, но все они были приучены жить как дети одного Отца, Бога, создавшего небо и землю, и всяческое дыхание - эллина же и иудея. Поучившись книжному мастерству, дети вместе шли по домам, весело между собою говоря и играя, особенно Федор с Абрамом, которые сжились, как братья. Но вдруг вышло новое повеление, чтобы школам не быть для всех вместе, по-старому, а чтобы разделиться по верам. Так и стали заводить. И тогда над всеми школами уставили особливый досмотр следить, чтобы дети одни с другими не мешались, и поставлены были особые смотрители, которых называли. "младопитателями". Начали младопитатели все смотреть, во все вникать и обо всем распытывать - не только чему мастера в своих школах учат, но и что родители своим детям дома внушают. Захотели враз все переделать, за единый вздох. Один такой младопитатель утвердился над тою школой, где учились Федор с Абрамом, и начал он у Панфила спрашивать: - Объясни мне, Панфил, как ты веруешь и какую веру превозносишь, а какую опровергаешь? Панфил отвечал: - Господин, произволением Творца людям не одинаково явлено, во что верить, и у нас между всех есть много разных вер, и не в этом зло, а зло в том, что каждый из людей почитает одну свою веру за самую лучшую и за самую истинную, а другие без хорошего рассуждения порочит. А как я сам всех вер не знаю, то об истине их во всей полноте судить не могу, и я потому ни одной веры против другой не унижаю и ни одну не превозношу, так как это до меня совсем не касающее. Младопитатель удивился. - Зачем же,- говорит,- ты этак лукаво умствуешь? Это так нельзя. Панфил отвечает: - Так я по крайней мере ни в какую ошибку никого не ввожу. - Что за важная вещь ошибиться! Все ошибаются - это можно покаянием исправить; но мы знаем истину и должны ее всем оказать. Надо, чтобы между людьми было по их верам разделение. - Для этого,- отвечает Панфил,- у всякого в своей вере есть наставники, которые всех разделить постараются, а в училище я только о том забочусь, чтоб у детей в постижении разума никакого разделения не было, а больше крепли любовь и согласие. Младопитатель не похвалил. - Это,- говорит,- у тебя нехорошо от ученых рассуждений развилось. Надо так, чтобы всякий отрок от младых ногтей особо себя понимал и жил всяк по своей вере. Мастер не согласился и сказал: - Я этого внушать не могу. Стали друг другу отвечать и спорить, но согласиться не могли: и у одного и у другого на все нашлись доказательства. Младопитатель только тем взял верх, что сказал: - Ты меня должен слушаться: я - начальник, и твои рассуждения мне знать не нужно. Тогда Панфил ответил: - Хорошо, если все по твоей воле должно делаться, то тебе действительно от рассудка приводить нечего; но ты помилосердуй - не понуждай меня разлучать детей. Мои ученики еще молоды, и у них слабый, лысый размысл. ребячий. Когда они придут в возраст и разумом окудрявятся, тогда они сами, по своим смыслам в вере, разберутся, а пусть добрый навык согласия детского при них останется. Младопитатель опалился гневом: - Что такое есть земное согласие?! Надо достигать истины. А Панфил опять просит: - Да ты взгляни,- говорит,- на ребяток-то: ведь они теперь все еще молоды летами и умом все лысы, не крепки,- ничего того, что больших понятий требует, они понимать еще не могут. Помилосердуй, пожалуйста, оставь разделение их надольше, а пока пусть они все вместе учатся, пусть от младых ногтей обыкнут соблюдать мир душевный и друг к другу общую любовь. Тогда и разница в особливых понятиях не разъединит сердец их. Младопитатель головой замотал. - Нам твое рассуждение,- говорит,- теперь не под стать. Мы теперь заводим все по-своему, и скоро во всем свете все будет только по-нашему. Что мы хотим, то всякий должен от самых молодых ногтей постичь и это передо всеми на вид оказывать. А ежели кто рассуждает так, как ты судишь, то тот теперь к делу ненадежен, и я тебе так учить не позволю. Панфил подул в свою бороду, вздохнул и молвил: - Значит, быть по-твоему. На тебе власть, и я тебе покоряюсь. Не позволяешь мне так вести, как я умею, то и не надо: я свою школу прикончу и учеников отпущу. - Да, отпусти,- отвечал Младопитатель,-а чтоб и другим неповадно было, я твои двери на семь печатей припечатаю. И припечатал. Школа прикрылась. А Панфил созвал детских отцов и говорит: - Вот вышел такой приказ, которого я исполнить не могу, и Младопитатель школу мою припечатал. Ведите теперь каждый свое дитя к другим мастерам по разделению веры вашей. У меня они худу не научились, а там дай им Бог научиться еще лучшему. Пожалели отцы, что надо брать детей от кроткого Панфила, однако подчинились, чему надо, и развели детей в другие школы, каждый по разделению вер своих. ГЛАВА ПЯТАЯ Мальчики Федор и Абрам тут только впервые разлучились. Отвели Федора в особливую школу для христиан, где был учитель, который почитал себя всех праведнее, а Абрама отец свел в хедер (хедер - еврейская начальная религиозная школа) к жиду, который считал себя всех умнее и . из всех созданных чище. Он весь жидовский талмуд выучил и наизусть знал все правила, по которым все люди другой веры почитаются "погаными". Оба новые учителя на самом первом шагу сказали своим ученикам, чтобы никто с учениками из чужих-школ и в шутку не баловал, а если кто не послушается и станет играть, тому в школе лозой пригрозили. А чтобы дать детям растолкование, один сказал: - Бог только с одними с нами в самом лучшем роде обходится, и одно наше все чистое, а всех других Бог гораздо меньше нас любит, и все другие - поганые, а все, что при них есть, это тоже все поганое. Что у них есть, все надо отнять да снести освятить и потом себе взять. Тогда оно очистится, а самому с погаными после того опять не знаться. Кто же с ними по простоте поведется, тот сам опоганится, и Бог за него не станет заступаться, а я без всякого милосердия лозой застегаю, а потом отдам его другому начальнику, а другой отдаст его еще третьему, и дойдет до того, что ему на Свете живым не остаться. А потом его, после смерти, еще на том свете опять будут медным веником в огненной бане парить и посадят на раскаленный железный стул и все будут мучить бесконечные веки. Другой учитель не уступил этому и тоже одно свое все чистым называл, а чужое все испоганил, и также отданных ему в науку ребят обещался до смерти избить, а после смерти лишить их всех радостей. Как в первый раз ученики вышли из школ, где услыхали такие наставления, так и почувствовали, что на них взаправду рознь есть. Вместо того чтобы по-ребячьи друг с другом водиться на воле, они сейчас же вспомнили учительское наставление и начали друг против друга становиться и покрикивать: - Не подходи: ты - поганый. А другие отвечали: - Ты сам - поганый. Федор слышал, как это говорили про Абрама, а Абрам слышал, как поганили Федора. ГЛАВА ШЕСТАЯ Вернувшись домой, Федор и Абрам в первый раз не знали, можно ли им по-прежнему вместе сойтись. Похватавши хлебца у матерей, побежали они по привычке на огород, на то самое место, где всегда игрывали; но друг до друга не добежали, а стали одаль, как будто между ними какая-нибудь разметка была положена. Стоят, жуют и один на другого исподлобья посматривают, а ближе не подходят. Наконец один заговорил: - Нам,- говорит,- теперь заказано, чтобы с вами не водиться. А другой отвечает: - И нам то же самое. Помолчали. - Про вас наш учитель говорил, что вы - поганые. - И наш про вас говорил, что вы - поганые. - Нет, мы не поганые - нам наш Бог особливый закон дал, нам свинью есть нельзя, а вы едите. - А вы ее отчего не едите? - Я не знаю. Опять помолчали. - А что она, свинья, вкусная или нет? - Если мать ее с черносливом и маслиной испечет, так она очень вкусная. Абрам задумался. Ему давно приводилось нюхать носом у Федора, как сладко пахнет свинина с черносливом, и у него теперь под языком защекотало. Абрам плюнул и сказал: - Поганое! Федор говорит: - Моя мать не печет поганого... А у нас школа лучше вашей. Отвечает Абрам: – А наша еще лучше вашей. У нас меламед (меламед - учитель еврейской школы) в сивых кудрях и все знает. - И наш все знает! - Наш про вас знает, что вы - поганые, а мы - чистые. - Да это и наш говорит, что вы - поганые. - Ну, так погоди, я об этом отцу скажу. Оба рассказали отцам, а потом сошлись и опять перекоряться начали: - Отец говорит, что ваш учитель пустяки врет. - А мой отец говорит, что ваш учитель пустяки врет. Пошли с этих пор всякий день считаться, и скоро после того Федор и Абрам, от рождения своего дружные, начали друг друга поталкивать да с кулаками один на другого наскакивать. - Ах ты, жид! - говорит один. А другой отвечает: - Ах ты, гой изуверный! Пошло дальше, в том же роде, и у других. Где только встретятся дети разноверных отцов, так уж им и не охота друг с другом в лад между собою забавляться, а охотнее стало мануться, чтобы друг друга осмеять да выругать, и притом непременно как-нибудь самым обидным манером, чтобы чужой веры или отца с матерью коснуться. Все еще понимали в разности вер очень мало, и то одно только самое поверхностное, а спорили очень много и часто заканчивали свои споры драками. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Из-за детей вскоре и отцы начали ссориться и сами тоже стали учить детей, чтобы не сходились. - Через вас, дескать, теперь только стала распря. Федорова мать и Абрамова мать пошли раз на огороды, чтобы поискать сыновей, и видят, что их сыновья стоят друг против друга на меже и толкаются, а у самих у обоих глаза горят и оба друг на друга кулачонки сучат. Один покрикивает: "Подойди-ка, подойди!" - и другой тоже. Матери их развели. Всякая взяла себе под рукав своего и говорят: - Удивительно, отчего прежде они никогда не ссорились. Это, верно, твой моего задирать начал. А другая отвечает: - С какой стати берешь на моего говорить? Мой всегда смирный, а это твой задирает. Начали спорить: "твой этакой", а "твой этакой" - и разругались. - Чтоб нога твоего,- говорит,- на наш огород не вступала. И другая сказала то же. И взяла одна камней набрала и стежку проложила, чтобы за этот рядок Федор с Абрамом и переступать не могли. А другая говорит: - Я сама еще рядок камешков подброшу. Стали камни швырять, да, в сердцах, одна камнем в соседку попала. Та завизжала. Кинулись друг на дружку и начали одна на другой платье рвать да в глаза плеваться. Дети за ними. Сделалась драка, и поднялся такой большой шум, что услыхали другие соседи и тоже выскочили на огород смотреть, как две бабы дерутся, а ребятишки им помогают. Услыхали наконец и отцы Федора и Абрама, что их жены и сыновья дерутся, и побежали и стали их разнимать, да вместо того сами подрались. А соседи, которые видели драку, глядят через заборы и руками пока не вмешиваются, но стараются помогать молитвами. А потом те и Другие не вытерпели, перелезли через загородки и стали каждый своими кулаками подсоблять, и вышло общее побоище. Пришли военные и их разогнали, и тех, кто начал драку, за клин посадили и ноги им в колодки забили, а правителю доложили, что все эти люди за веру ссорятся. Правитель велел христианина выпустить, а жида еще побить и с него штраф взять, чтобы другим не повадно было с крещеными ссориться. Прежних соседских ладов между Федоровым отцом и Абрамовым с сей поры как и не было. Вместо приязни настало такое неудовольствие, что из них ни один друг на друга и смотреть не мог без гнева. А чтобы вперед еще драки не было, они разгородились высоким каменным забором так, чтобы никто на соседское место и заглядывать не мог. Так прежние добрые соседи состарились и в распре друг с другом померли. ГЛАВА ВОСЬМАЯ А время шло вперед, как ему Богом указано; и Федор, и Абрам выросли, отучились и стали хозяйствовать. Оба они продолжали дела, которыми их отцы занимались. Федор торговал с заморскими городами, а Абрам золотые и серебряные вещи делал. Оба жили в достатках, но друг с другом по-прежнему, как в детстве было дружно, уже не сходились, пока пришел один особый случай. Гулял раз Федор в праздничный день в загородном месте, за рощами над заливом, и видит, что несколько человек из тех, с которыми он вместе в одной школе учился, напали на Абрама, отняли у него золотые кольца и самого его бьют да приговаривают: - Вот как тебе, жид, чтобы ты наш праздник почитал и не смел бы работать и ходить с непочтением. Федору вспомнилось детство и жалко стало Абрама: за что его обижают? Федор и вмешался. - Для чего,-говорит,-вы его обижаете? Какое зло он вам сделал? А те отвечают: - Он нашей вере непочтение сделал. - Какое же непочтение? - Он в наш праздник работу разносит и, как шел мимо ворот, где лик написан, головы не открыл. А Федор, так как знал Евангелие и закон еврейской набожности, то и говорит: - Вы не вправе поступаете. Работать никогда не грех. Сказано: если у тебя овца упадет в яму, разве ее, хоть и в праздник, не вытащишь? (См.: Евангелие от Матфея, 7: 11.) И за непоклон головы с него напрасно взыскиваете: это не обида, потому что по-нашему перед святыней надо голову открыть, а по ихнему обычаю это как раз наоборот уставлено: у них надо перед святыней непременно с покрытой головой быть, а открыть голову - значит непочтение. Это действительно так было, как объяснял Федор, но ему не поверили, и все заговорили: - Ты врешь: как можно перед святыней покрывши голову быть? Это ты выдумываешь! А Федор отвечает: - Нет, я верно знаю и говорю правду. - А почему тебе такая правда известна, а нам неизвестна? Мы все в одном месте учились. А Федор отвечает: - Я ранее школы дома об их вере в книжках читал. - Ага... Ну так ты,- говорят,- верно, и сам потаенный жид. И набежало еще со всех сторон много людей, справлявших праздник, и стали спрашивать: - Что здесь за шум и за что ссорятся? А прежние стали скоро, частоговоркой, рассказывать, что вот поймали жида с непочтением, а Федор хотя и крещеный, но за жидовскую веру заступается и свою ниже ставит. А те люди, не разобравши дальше, отвечают Федору: - Ты виноват! - Чем?.. Я никому зла не сделал. - Как,-говорят,-зла не сделал! А разве ты за жида не заступился? Федор не солгал и хотел рассказать, из-за чего вышло то дело, в котором он заступился за Абрама, но его перебили и все закричали: - Это все равно: если ты жидовский обычай оправдываешь и с своими равняешь, то это все равно что ты жидовскую веру хвалишь. Примите же и честь одинаковую. И стали все бить их обоих вместе - и Абрама, и Федора? Избили их и оставили обоих в роще, в темном месте. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Федор с Абрамом долго пролежали тут без памяти, а ночью, при прохладе, пришли понемножку в себя и стали, друг на друга опираючись, ползти домой. А как они добрались перед светом до дому, то Абрам сказал Федору: - Друг Федор! Ты оказал мне правду и милосердие. Я твой должник буду на всю мою жизнь, а еще мне всего дороже то, что ты человек справедливый и Бога больше, чем людей, боишься. Федор ответил: - Друг Абрам! Это и не должно быть иначе: так нам Иисус Христос велел, а я хочу быть Его ученик. Абрам говорит: - Да, но не все ученики твоего Учителя понимают Его учение так, как ты. - Что же делать,- отвечал Федор.- Ведь и у евреев то же самое: внушения человеческие для многих закрывают заповеди божеские. - Правда,- молвил Абрам и, вздохнув, добавил: - Поймут ли когда-нибудь все люди истину, что Творец не желает в них разделения? - Поймут все, только не в одно время. - Приблизь, Господь, это время. Федор улыбнулся. - Вот,- говорит,- Абрам, мы с тобой в детях друг друга любили, когда вместе играли и вместе под одним кустом спали, а потом люди нас заставили врознь быть. А сейчас ты, я думаю, не заметил, что сталось: мы ведь вместе одною молитвой к Богу помолились!.. Абрам говорит: - Пусть живет в вас дух Учителя вашего, а не иных, кои имя Его знают, да духа Его не имеют. После этого они стали опять приятелями, и, по старой детской привычке, находили большое удовольствие, чтобы после трудов друг с другом постоять и поговорить. В дома они один к другому не входили, потому что боялись, чтобы через это не увеличить молву, которая про них была пущена. Про Федора свои говорили, будто он потому за жида заступался, что сам втайне предается жидовству и даже на молитве по-жидовски скачет; а про Абрама жиды сочиняли, что он свиное ухо съел и Моисеев закон оставляет и тайно к христианам пристал, чтобы войти в милость у властителей. И обоим им и от семейных, и от своих общественных людей выпадали досадные попреки. А на самом деле ничего этого не было. Федор и Абрам - оба оставались по вере, как были: кто в которой родился, тот в той и пребывал. И как они в детстве своем никогда не спорили, чья вера лучше или богоугоднее, так же .и теперь никаких споров о вере не заводили. Напротив, они как бы крепче уверились, что и в одной, и в другой вере во всех отношениях можно себя руководствовать, если только понимать веру правильно и не иметь лукавых замыслов и вредных для мира привычек. А когда они в этом укрепились, то если у них после того заходил разговор, то он только в тихую и приятную беседу обращался. Федор сказал раз Абраму: - Мне жалостно видеть, сколько через споры о вере сделалось распрей в людях. А Абрам ему ответил: - Этому так и следует быть. Если очи наши не на одинаковую даль и не на равную высь видеть могут, то кольми паче понимание не одинаково все постигать может, а должно разнствовать. Если бы это не было угодно Богу, то все бы люди одинаково все видели и одинаково понимали; но Бог не так создал, а создал различие в понимании. Оттого и разные веры. Федор согласился. - Это так,- говорит,- но только распри, которые через это настают, душе моей тягостны. - Распри,- отвечал Абрам,- тоже от непонимания, что все веры к одному Богу ведут. Кто умный богочтитель, тот во всякой вере пожелает почтить ее истину. Опять согласился Федор. - Да,- говорит,- я давно думаю, что вот и твои единоверцы напрасно негодуют на Христа. Они сами не понимают, что Он одно добро желал сделать всем людям и за то и убит от злобы непонимавших. Абрам согласился. - Слов нет, что твоя правда,- сказал Абрам.- Муж Галилеиский (Муж Галилейский - Иисус Христос), о котором ты говоришь, честен, свят и премудр, а не понимают Его не только худые из Моисеевых учеников, которые мнят тем ненавидени-ем службу приносить Богу, но не понимают многие и твои единоверцы, и это тем жалче, что сии даже Богом его почитают, а Его доброго святого учения и по человечеству не исполняют. Жалей, друг мой Федор, об этом, ибо чрез это вы другим не можете открыть Иисуса во всей силе Его побеждающего завета и иных о себе смущаете и заставляете сомневаться в вере вашей. Федор вздохнул и сказал: - Абрам, ты меня берешь! А Абрам отвечал: -И ты меня борешь! Не спорить надо о Боге, а стараться жить в мире. Абрам приложил большие персты своих рук к главам и голосно, по-жидовски пропел: "Умейн!" - то есть аминь или, по-нашему, "истинно". Федор обнял его изо всей силы и, прижав к сердцу, прошептал: - Он теперь среди нас. Абрам говорит: - Ну так что ж? Побудь с нами, муж Галилейский! Федор растрогался и заплакал: - Побудь! - молит.- Останься! Мы сотворим Тебе сеню (то есть защитим, дадим приют.). А Абрам опять ударил: "Умейн!" И так точно разговоры о вере никогда не смущали согласия Абрама и Федора. Они опять ходили в свой разгороженный огород и, подмостившись на скамейках, беседовали через стену, но только ненадолго этого стало. Вере, надежде и любви скоро пришло испытание. Федор и Абрам стали мирны, да вокруг их все уже иным духом взялось, и все, что случится, оборачивалось им в смущение. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ У Федора начались разные беды - и все одна за другою. Одна беда точно вела за собою другую. Федор сначала сделался нездоров и долго лежал, а потом стали у него болеть дети и ни один не выздоровел, а все друг за другом умерли, а потом умерла и его молодая жена, которую он любил и имел от нее большую помощь в хозяйстве. Федор в этих горестях ослабел душою и стал неаккуратно смотреть за делами, а его наемные люди, хоть они были и крещеные, а не пожалели его и этим его несчастием воспользовались и много расхитили. После же всего один его должник, которому Федор верил, как брату, сильно его обманул и присягнул, что долг ему отдал. Федорове хозяйство от всего этого сильно пошатнулось, и он закручинился. А люди стали о нем толковать и со всех сторон ему говорили: - Раздумайся: за что так тебя Бог наказывает? Верно, это на тебя посылается за то, что ты живешь в дружбе с жидом, врагом веры христианской. Федор таким внушениям не верил и слов этих не любил слушать, а отвечал: - Вы мне не утешение делаете, а одну досаду. Вы сами не знаете, что говорите; нам Христос никого не позволил ненавидеть, а всех приказал любить. - Только,- говорят,- не жидов. А Федор отвечает: - Этого в Евангелии не сказано. - Жид - враг нашей вере. - Он враждует, если не понимает, чему учит наша вера, а глядя на нас о ней судит. Это мы виноваты, потому что мы еще алы и не исправляемся и не живем по Христову наставлению. Сосед Абрам никогда мне моей веры не порочил и даже об учении Христовом рассуждает с почтением; а если бы он и враг был, то и тогда я как христианин обязан был бы о нем как о враге милосердовать, чтобы волю Христову исполнить. Или забыли, что Христос на кресте за своих врагов молился? Ему отвечают: - Нам с Христом себя не равнять - он Бог, а мы люди. Ты богохульствуешь. - Нет, я не богохульствую,- отвечал Федор,- а я только говорю, что Христу надо следовать, и когда другие люди нашу доброту увидят, они скорее нашу веру любить станут. В этой доброте мы Христа своего всему миру явить можем на уважение. Люди на это только больше рассердились, а среди них был один Никодим-мироварник (Мироварник - изготовляющий миро), который продавал миро,- он стал всем сказывать, что Федора грешно и слушать, потому что Федор теперь уже проклят, яко друг жидовинов, и Никодиму будто во сне явлено, что Федору дальше не будет ни в чем удачи, а нападут на него еще большие беды, и тому, кто с Федором водиться станет, тоже ни в чем удачи не будет. Федор и этому не внимал и не боялся быть от всех покинутым, а рассуждал так, что он худа не делает, храня детскую дружбу с Абрамом, человеком честным, который свою веру держит, а чужой не порочит и даже хорошее в ней хорошим называет. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Абрам пришел к Федору и сказал без всякого гнева: - Друг Федор, я узнал, что твои люди на тебя в большом неудовольствии за твое ко мне расположение. Как бы для тебя от этого худо не вышло. А Федор отвечает: - Друг Абрам, я люблю тебя и не могу делать иначе. В отрочьем веке нас с тобою было разбили, но теперь, в возрасте, мы этого над собой не допустим. Только душа моя ослабевает от больших несчастий. Неужели и вправду Бог меня кинул? - Счастье и несчастье сменяются в жизни,- отвечал Абрам.- Бог, который создал и христианина, и еврея, и темного язычника, никому не открыл тайны судьбы их. Люди дерзки, когда они хотят проницать тайну Бога и толкуют по-своему, за что человеку от Бога посылается счастье или несчастье. Это как по нашей, так и по вашей вере совсем не человеческое дело разбирать и раскладывать. Наше человеческое дело - помогать, чем можем, друг другу; к приязни нашей теперь подвален большой камень, а потому и тебе будет трудно, да и мне страшно, если тебя постигнет еще какое-нибудь бедствие. А потому, прошу тебя, не стесняйся дружбой ко мне и покажи, что ты мною .пренебрегаешь, а я в душе моей за это на тебя не обижусь. В Федоре от этих слов даже сердце заныло. - Нет,- говорит,- Абрам, ты мне друг от младых ногтей и никогда меня ничем не обидел, и я тебя не могу обидеть таким обхождением. - Ну, смотри, как знаешь,- отвечал Абрам и, поцеловав Федора, добавил сквозь слезы: - Бог один знает, к чему эти испытания; но будем друг другу верны - и Бог не постыдит нашей верности. Так друзья днем между собою говорили, а ночью собрались над их городом тучи, ударил с неба гром и спалил в одно мгновение дом Федора и все его амбары и кладовые, где у него лежали товары, которые он только что хотел посылать за море. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ После этой беды отшатнулись от Федора все, как от чумного, и стали верить, что с ним и знаться не следует, потому что на нем въяве гнев Божий. Федор стоит на своем пожарище унылый и думает: "Мне ни от кого не будет помощи". А знакомый голос кличет его из-за забора. Федор поднял голову и видит лицо Абрама. - Что ты тужишь? - говорит Абрам.- В беде надо скорей поправляться. А Федор отвечает: - Нечем мне мою беду поправлять: я все дотла потерял и теперь мне не за что взяться. - Я тебе денег дам взаймы на разживу. - Ты смеешься, Абрам! - Нет, не смеюсь. - Мне теперь, чтобы поправиться, надо по крайней мере тысячу литр золота. - А что ты с ними сделаешь? - Я опять накупил бы цареградских товаров, отплыл бы в Александрию, там бы продал все за тройную цену и долг бы отдал, и себе бы нажил. - Что же, это хорошо,- приходи и возьми себе у меня в долг тысячу литр золота. - А кого же я тебе поставлю порукой, что я тебя не обману и долг отдам? - Не надо мне поруки. Пусть будет нам наша детская дружба порукой. Федор говорит: - Как люблю Иисуса Христа, так ручаюсь тебе, что я тебя не обману. А Абрам отвечает: - Знаю, как ты Его почитаешь, и потому еще более теперь верю. Ты Его имя напрасно не скажешь. Иди и бери деньги. - А если мне будет неудача и ты тогда станешь думать, что я Христом не подорожил? - Нет, я знаю, что ты человек верный. Иди ко мне и бери скорей тысячу златииц, снаряжай корабль и плыви с товаром в Александрию. Федор написал Абраму должную расписку и подписал ее, а Абрам отсчитал Федору тысячу златниц, и тот накупил нужных для Александрии цареградских товаров, нагрузил все на корабль, распростился и поплыл в Египет. Все удивлялись, откуда Федор взял столько денег, чтобы так легко справиться, и говорили между собою: "Верно, у него деньги в земле были припрятаны". А Федор, когда настало время отчалить его кораблю, зашел к Абраму проститься и, благодаря его еще раз, сказал: - Верь же, друг Абрам, что я тебя не обману и не поставлю в фальшь имени Иисуса. Абрам отвечал: - Я не сомневаюсь. Добрый человек не может пристыжать того, кого любит и уважает, как своего учителя. Плыви с Богом, и, что бы с тобою ни случи-лося, я своего доверия не изменю. А доверию Абрама суждено было выдерживать много испытаний. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Федор благополучно прибыл с цареградскими товарами в Александрию и очень хорошо расторговался. Выручил он столько денег, что мог заплатить весь долг Абраму и себе оставить. Но на обратном пути в Константинополь морская буря разбила его корабль, и сам Федор насилу спасся на бревне, а все его золото погибло. Мимо шедшие корабельщики взяли Федора из воды, привезли в Константинополь и выпустили, как нищего. Сошел Федор на землю, дождался ночи и, согнувшись под лохмотьями негодной одежды, которую дали ему на корабле, потащился к своему пожарищно-му пустырю, забился в погребичную яму и плачет. Стыдно ему было даже в лицо Абраму взглянуть и рассказать, какой с его деньгами вышел худой оборот. А Абрам сам узнал через людей о Федоровом возвращении и сейчас же пролез к нему в яму и говорит: - Полно, Федор, что ты стыдишься? Беда над всяким может случиться. Не приходи в отчаяние. Я тебе верю и помню, что ты священное для тебя имя во свидетельство произнес. Ты Иисуса не обманешь, а я вот принес тебе еще тысячу златниц. Бери и начинай ' все дело наново. Федор ни ушам, ни глазам своим не верил. - Я,- говорит,- не могу принять. - Отчего? - Видишь сам: меня ужасные бедствия преследуют. - Что же, тут-то тебе и надо мужаться, а друзьям твоим тебе помогать. Иди оденься в мою запасную одежду, бери тысячу златниц и принимайся опять за дело. Федор отвечает: - Я боюсь, что я с моею судьбой и тебя изнищу. - Полно,- говорит Абрам,- что о судьбе спорить? Судьба никому не известна, а то, что ты за меня бит был от своих,- это мне известно, и я тебя не выдам в несчастии, да не презрен будет в людях жид яко раб Еговы, сотворившего небо и землю. Неужели ты за меня умел пострадать, а я будто того же снести не сумею? Бери деньги и ступай опять искать счастия. Одел Абрам Федора в свою запасную одежду; прежнюю долговую расписку переписали с одной тысячи на две, и Федор пошел снаряжаться. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ В этот раз Федор накупил в Царьграде ароматной смолы и нагрузил ею целый корабль. Привез смолу в Александрию и с большим прибытком променял ее тамошним купцам на олово и поплыл с оловом в Ефес. В Ефесе на ту пору олово было очень надобно и в большом спросе. Федору дали 'за олово вес на вес красной меди. И стал Федор вдруг богат от этого выгодного промена и поплыл назад к Константинополю, радуясь, что теперь он с Абрамом рассчитается и сам снова будет жить непостыдно. Но вышло все опять пребедственно: опять Федорове судно разбилось, и опять все его богатство потонуло. А из людей он только один спасся, и опять совсем голый, как мать родила, явился домой; добрался он до своего пепелища в Царьграде, сел в уголке темной погребной ямы и опять плачет. Опять приходит к нему Абрам и говорит: - Ну, слушай ты, Федор! Извели мы с тобой денег много, две тысячи златниц, и все п
Re: Читальный зал. [сообщение #128915 является ответом на сообщение #102956] Ср, 03 Сентябрь 2008 17:53 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
Инна из Москвы в настоящее время не в онлайне  Инна из Москвы
Сообщений: 149
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Москва
Карма: 0
Мне тут нравится
Свистнула из ЖЖ Рассказ-быль - Мам, мы опять в монастырь? - недовольно протянул десятилетний Герка, выглянув в очередной раз в окно «маршрутки». - А бабушка сказала… - Цыц, - отрезала мать. Герка спокойно уткнулся в материно старое пальто и через минуту уже сопел во сне. «Ну вот и все», - в очередной раз прошептала Лида, прижимая к себе сына. Руки теребили край траурного платка, закрывшего поседевшие пряди. Лида выросла без родителей. Рано пошла работать, рано вышла замуж, рано родила первенца. «Рано, все рано…» Муж спивался, семья нищала на глазах, Лида все чаще оказывалась в больнице после жестоких побоев. Ребенок фактически рос у неверующей свекрови, а ведь они с ним уже начинали ходить на службы в церковь, ездили в монастырь. В монастыре хулиганистый Герка всегда был паинькой, а однажды после службы подскочил к отцу Стефану, которого многие чтили как великого молитвенника и прозорливца, и заявил: «Батюшка, я хочу быть как вы! Возьмите меня в монахи!» Отец Стефан молча гладил малыша по иссиня-черным, как у матери, волосам… В последний раз Лиду привезли в больницу с переломами скулы и челюсти. За время пребывания в больнице она ни разу не взглянула в зеркало на свое изуродованное лицо. Вернувшись домой, она своими руками, как маленького, одела Герку, собрала нехитрые пожитки и на последние гроши сняла комнату. Муж их не искал - и на том спасибо. И вдруг однажды на улице подскочила бывшая соседка: «Лида, соболезную!» Выяснилось, что «энтого ирода» постигла «Божия кара»: муж уже неделю как помер, упившись. Был он некрещеным безбожником, и поминали его так же, как и жил, - водкой. И теперь Лида с сыном ехала к дорогому батюшке - посоветоваться, как жить дальше. Батюшка принял семью радушно и тепло. Увидел черный плат: «Отмучилась?» Благословлял, святынечки сыну дарил. А прощаясь, строго выговорил Лидии: «Смотри! Если замуж соберешься, то только за вдовца или холостого, с разведенным семью не заводи. Только за верующего, и только венчаться!» Возвращаясь из монастыря, Лида размышляла: «Ну зачем батюшка говорил прописные истины?» Герка снова спал под жужжание колес автобуса, уткнувшись в Лидино плечо. И вдруг женщина заметила, что на нее пристально смотрит сидящий напротив молодой мужчина. Одет небогато, но прилично, руки рабочие, обручального кольца нет, по виду ее ровесник. В следующие дни, идя с работы или выбегая в магазин, она, как ни странно, часто встречала этот взгляд. А однажды, выйдя в воскресный день из храма, увидела этого человека снова - и подошла сама. Его звали Антоном. Он рассказал, что только начал узнавать о Православии и очень хотел бы ходить в храм, хотя родные против. Простой рабочий, может иной раз и в компании друзей посидеть, и выпить. Хотел бы создать семью, но разведен, да и здоровье слабовато, «кому такой нужен…» Сердце Лиды дрогнуло от жалости. С тех пор они виделись все чаще, а вот в храм она ходила реже. Новые мысли, заботы закружили ее. Герка снова стал больше бывать у бабушки, но мать словно не замечала этого. А однажды «жених» просто перебрался к ней с чемоданом вещей. Герка, хлопнув дверью, сбежал ночевать к Лидиной бывшей свекрови… Как-то Лида спохватилась: надо бы к отцу Стефану, он, конечно же, все поймет, посоветует. Позвонила подруге - позвать с собой. А та удивилась: «Неужели не знаешь? Батюшка уж месяц как умер!» На могилу Лида не поехала. Венчаться Антон не предлагал, а вот выпивать начал. А Лида узнала, что беременна. С радостным известием бросилась к будущему папе, надеясь, «как в нормальной семье», на цветы и подарки. Но Антон «порадовался» по-своему: выпил бутылку водки, подрался с Геркой и уснул, растянувшись на полу. Вечером рыдающего мальчишку, громко ругаясь, увела к себе бабка. А потом наступило прозрение. Лида ожидала приема у врача-гинеколога, когда к ней подошла медсестра и сурово объявила: - Вас вызывает заведующая. … - Вы что ж это, милая, вытворяете? - заведующая грозно сверкнула глазами из-под очков. - Да еще на таком большом сроке на учет становитесь? - А что? - растерялась Лида. Заведующая швырнула в руки женщине листы с данными анализов. Лида помнила порядок граф в этих карточках еще по первой беременности: анализ на ВИЧ, вирусные гепатиты, потом другие болезни, которые всегда пугали Лиду уже одними названиями. Но сейчас на всех листах стояли какие-то многочисленные пометки, а в каждой графе значилась отметка о положительной реакции! - Это какая-то ошибка, - прошептала Лида. Потолок закружился, в ушах зашумело, и женщина, схватившись за живот, сползла по стене на пол… Открыв глаза, она увидела около себя двух медсестер, любопытно и брезгливо разглядывающих ее. Лида по-прежнему лежала на полу, руки ей никто не подал. А откуда-то сверху раздался голос заведующей: - В общем так, милая. Вот тебе направление на аборт… Внезапно Лида осмелела. Едва ли не прыжком поднялась с пола: - Что? Моего малыша на куски резать? А потом из него кремов на ваши физиономии понаделать? Не выйдет! Сбегая по лестнице, думала: «Ну и что, нагрубила - так они не лучше себя вели. Это все ошибка, надо Антону сказать скорее». А через час она мчалась по ночному парку, задыхаясь, спотыкаясь, обливаясь слезами. Антон, Антоша. Предатель. Бывший наркоман, прекрасно знавший о своих смертельных диагнозах. Так поглумиться над самым святым, что для нее существовало - так, может, пропадай все пропадом… Она остановилась. И почувствовала, как малыш повернулся, толкая ее под ребро. Значит, надо жить! Она впервые за долгое время перекрестилась. И пошла по направлению к дому. Дверь была не заперта. Антон сидел за столом с бутылкой и стаканом. В углу замер, съежившись, Герка. Лида решительно направилась к шкафу, сгребла вещи Антона в чемодан и выставила за дверь. «Муж» пытался что-то возразить, Лида рывком вытащила его из-за стола и вытолкнула на лестницу. Швырнула вслед и бутылку, и стакан. Поняв, что произошло, Герка радостно засмеялся. Лида из последних сил сдерживала слезы. - Изгои мы с тобой, сынок, - зачем-то повторяла Лида, поправляя кружевной уголочек детского конвертика. Давно позади были мучительные дни в роддоме, где ее называли не иначе как «наркоманка», где к малышу боялись подойти медсестры, где в настоящий ступор на несколько дней поверг ее случайно услышанный разговор двух врачей: «Ну вы же понимаете, этот младенец не жилец. Порок сердца плюс столько болезней, таких тяжелых!» Однако малыш жил, в неполных два месяца он вовсе не отставал в развитии от сверстников. На руках с новокрещеным сыном она подошла к храмовой доске объявлений - посмотреть, когда ближайшая служба. И увидела рядом с расписанием приглашение паломнической службы - в Ташлу. Ташла! Лида столько читала о великих святынях этого села. Сколько раз она хотела поклониться чудотворной иконе Божией Матери, окунуться в источник. Антон тоже говорил, что хочет поехать. Лгал, наверное… а может, и нет… ... - А вдруг автобус не поедет в такой мороз? - спрашивала молодая паломница у водителя. - С Божией помощью - поедем, - уверенно заявил пожилой шофер. Он хотел еще что-то добавить, но вдруг замолчал от удивления: к их группе направлялась молодая бледная женщина в легком пальтишке, держа на руках тепло укутанного младенца. «В такой-то холод!» - произнес кто-то. - Болеет? - сочувственно кивнула на младенца одна старушка. - Болеет, - ответила Лида. Малыш в дороге вел себя на удивление спокойно. А когда Лида распеленала его и окунула в источник, паломницы ахнули: ребенок улыбался! На обратном пути малыш мирно спал. Задремала и мать, счастливая и усталая, не зная, что самое важное еще впереди. Что в ближайшие годы детские врачи, произнося заветное слово «Чудо!» - будут один за другим вычеркивать страшные диагнозы из карточки ребенка. А в два годика малыш, еще не научившись толком говорить, вдруг поднимет головушку с золотыми кудряшками, посмотрит на икону Божией Матери и затянет нежным голоском: «Богородице Дево, радуйся…» Юлия Кулакова, г. Самара.
Re: Читальный зал. [сообщение #128916 является ответом на сообщение #128915] Ср, 03 Сентябрь 2008 17:55 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
vyolga
Сообщений: 690
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Россия
Карма: 0
Мне тут нравится
Инна, А что такое ЖЖ?
Re: Читальный зал. [сообщение #128917 является ответом на сообщение #102956] Ср, 03 Сентябрь 2008 17:56 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
vyolga
Сообщений: 690
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Россия
Карма: 0
Мне тут нравится
А, может женский журнал.
Re: Читальный зал. [сообщение #128924 является ответом на сообщение #102956] Ср, 03 Сентябрь 2008 18:02 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
Инна из Москвы в настоящее время не в онлайне  Инна из Москвы
Сообщений: 149
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Москва
Карма: 0
Мне тут нравится
Неа, это который чужой http://www.livejournal.com/ Я. Шипов Кардан На каждой автомобильной базе есть свой привратный пес, чаще всего именуемый Шарниром, Баллоном или Карданом. У наших механизаторов тоже завелся свой Кардан, однако он был не собакою, а лисой, точнее говоря - лисовином. Первого появления его в гараже никто не помнил - достоверно только, что произошло это летней порой, когда лисы выглядят неказисто и на облезлых кошек похожи больше, чем на себя. Что было надобно Кардану среди комбайнов и тракторов - загадка, однако он приходил почти каждый день. Табачного дыма лисовин, как и все животные, не переносил, к водочному запаху относился спокойно, но, сколько бы мужики не угощали, пить отказывался. И вот, при таких своих неудобных качествах он более всего дорожил именно мужской компанией. Поначалу мы думали, что он с младенчества был приручен, но сбежал от хозяев, однако лисовин не только не позволял никому погладить себя: никто ни единого раза к нему даже и не прикоснулся. Ну, подивился, подивился народ, а потом привыкли. Идет, скажем, кто-нибудь из мужиков на работу, Кардан вылезет из кустов и семенит рядом. Или, к примеру, устроятся механизаторы в старом бесколесном автобусе выпить водочки, Кардан сидит возле двери и разговоры слушает. Никто его не прикармливал, да оно и понятно: закусывали-то мужики не курятиной, а соленым огурцом, к которому дикий зверь особого интереса не испытывал. Проголодается - сбегает в поле, изловит сколько надо мышей и - обратно. Собак Кардан не боялся. Во-первых, гараж находился далеко от деревни, а во-вторых, лисовин был безусловно хитрее и ловче своих одомашненных соплеменников: мог взобраться и на крышу сторожки, и на комбайн. Тут надобно пояснить, что представлял из себя колхозный гараж. Это - одноэтажное кирпичное здание мастерских, рядом с которым располагалось натуральное грязевое озеро - место разворота машин. На противоположном берегу озера - крытый гараж для автомобилей. Позади его рядами стояли исправные комбайны, косилки и трактора. А уж за ними по обширнейшей луговине тут и там были разбросаны ломаные-переломаные образцы разнообразнейшей сельхозтехники. К луговине примыкал лес - где-то в этом лесу и жил шоферской приятель. Безмятежие продолжалось до осени, пока Кардан не начал линять, превращаясь в пушного зверя. Тут мужички озадачились: охотничий сезон начинается, зверь может и на выстрел нарваться, и в капкан угодить... Охотников, правда, у нас немного, и они пообещали в безбоязненного лисовина не стрелять, а капканами всерьез занимался один лишь егерь, который согласился устанавливать их от нашего колхоза подальше. Механизаторы успокоились, но ненадолго: среди зимы, когда начались лисьи свадьбы, Кардан исчез. Мужики, мало склонные к проявлению тонких чувств, признавались: "Как только встретишь лисий след, думаешь: не друг ли наш пробегал?" Да и я: увидел в окно лисичку, вышел на крыльцо и тихонько позвал: "Кардан", - но только снежная пыль взметнулась!.. Как-то весной заходит ко мне длинный электрик: вернуть прочитанную книжку и попросить новую. - Вот, - говорит, - очень заинтересовала меня рассудительность, - не помню уж, что за труд осваивал он в тот раз: кажется, проповеди кого-то из отцов Церкви. - Да, - соглашаюсь я: - понятие очень важное. - Рассудительность главнее всякого формализма. - Это, - спрашиваю, - ты о чем? - К примеру: охотиться на диких зверей можно?.. Можно. И если человек добудет пушнину на шапку себе, жене или ребенку - тоже не грех. А куда денешься? У нас морозы такие, что без меховой шапки никак нельзя. Да хоть и на продажу - денег-то у народа нет, жить не на что. Правильно я понимаю?.. Теперь подумаем дальше, и не формально, а по рассудительности: если я подстрелю лисицу - не грех, а если Кардана?.. - Вот, - говорю, - подо что ты богословие подводил... - Мужики бают, один тут... шкурку рыжую продает... недорого: бочина дырявая, а мех вокруг опален, - в упор стреляли... Какая лиса человека к себе подпустит? Только Кардан... Что теперь с тем гадом делать? - Помолись за него. - Это - формально, а по рассудителъности? - Помолись. - Жаль. А я уж... - и стал рассказывать о всяких электрических каверзах, которые он измыслил против злодея: одни были вполне безобидны, но другие - вроде подведения оголенного провода под очко нуждного места - даже опасны. - И за тебя, - говорю, - надо помолиться, а то напридумывал ужасов. - А вы, между прочим, на мои коварные планы нисколько не возражаете! И даже вроде наоборот... Это - по рассудительности? - Нет, - говорю, - от страстей. Так что по рассудительности надобно и за меня помолиться.
Re: Читальный зал. [сообщение #128925 является ответом на сообщение #102956] Ср, 03 Сентябрь 2008 18:03 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
Инна из Москвы в настоящее время не в онлайне  Инна из Москвы
Сообщений: 149
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Москва
Карма: 0
Мне тут нравится
Коровы Старая женщина рассуждала как-то о грехе зависти: в детстве, мол, завидовала девчонкам, у которых косы были длиннее, в юности - девушкам, которые остригли косы, далее - подругам, которые более удачно вышли замуж, потом - всем женщинам, которые еще не овдовели, а теперь, наконец, - собственному мужу, благополучно не дотянувшему до безрадостных нынешних дней... Участь колхозной коровы хороша только тем, что никого не введет в грех зависти. Еду на велосипеде мимо скотного двора, а там - коровы столпились у изгороди и ревут. Останавливаюсь, подхожу, глядь - на столбе длинный электрик. - В чем дело? - спрашиваю. - Да, одна никак не растелится - она там в середке лежит, а остальные, вишь, переволновались. - Может, съездить за ветеринаром? - В городе. - А зоотехник? - У нее серебряная свадьба - гуляет... Доярки придут - разберутся: или роды примут, или мясо поделят... Коровам в колхозе - не жизнь: лучше вообще не рождаться - заключает он со столбовой высоты. - Вместо быка - осеменатор!.. Слово-то какое! Дикое!.. Тьфу... Да и пастух поленом кидается. Может, он этой корове по брюху попал... При быке - посмотрел бы я на него. Помните, в соседнем районе?.. Действительно, был случай: пастух сильно издевался над скотиною, и бугай затоптал его. Электрик прав: при быке коровам было куда вольготнее: знай себе травку жуют или отдыхают, и никаких тревог - за спокойствие и безопасность есть кому отвечать. - Да и через речку переходить... И снова прав длинный электрик: бык пройдет - и все стадо за ним, даже колен не замочат... А теперь - столпятся на берегу: ревут, ревут, потом сунутся в воду, разбредутся, попроваливаются в ямы, каких ни один рыбак отродясь не знавал, и, вдоволь наплававшись, вылезают с обезумевшими глазами. Некоторым это дело до того разонравилось, что они перестали возвращаться и подались в леса. Помню, встретил возле клюквенного болота "партизанку" с малым теленочком, позвал домой, а она отказывается. Припугнул ее волками да медведями, а потом думаю: может, для нее смерть от диких зверей куда слаще жизни? Экая она чистенькая стала - вся эта грязевая короста, отличающая общественную корову от частнособственнической, с боков сошла, да и теленочек - гладенький, аж лоснится. Недолго длилось отдохновение: волки, действительно, прибрали их... - Да и вообще: с быком куда спокойнее - и на пастбище, и на дворе - и молока больше давали... Как-то ночью случилась буря - с некоторых домов листы шифера посрывало. Перепуганное стадо бросилось со скотного двора прочь и остановилось перед моим домом - нигде свет не горел, а у меня маленько окошки светились. И вот, стоят и ревут от ужаса. Вышел я на крыльцо, включил уличную электролампу: коровы сразу же попримолкли. Потом огляделись, сориентировались в пространстве и побрели к своему жилищу. Зорька с Муравушкой, правда, переломали ноги, и наутро их каторга была завершена... - Да-а, жизнь у них нынче такая, что коли могли б удавиться, все и передавились бы... - Ты, - говорю, - вообще-то чего там сидишь? - Фаза потерялась. - Нашел? - Пока не нашел. Но к вечерней дойке надо найти: вручную никто доить не будет... А через несколько дней после этого разговора - новая беда: тяжелый грузовик врезался в стадо и разметал двадцать шесть животин. Я ехал на требы по залитому кровью шоссе, а на обочине разделывали говядину. Колхоз потребовал сатисфакции, поскольку водитель был не совсем трезв и явно превысил скорость; автобаза возразила, что и пастухи были пьяны - упустили стадо на трассу... Словом, до суда дело не дошло, и вину списали на незадачливых коровенок. ...Во время очередной встречи, электрик обратился с вершины столба: - Благословите слово сказать. - Как же не благословить? Тебе ведь оттуда многое видно. - Вот вы жалеете скотину общего пользования, да?.. А тут и частной досталось! Газовики ездили на рыбалку... со взрывчаткой. Деревня глухая там... Бабка попросила бычка забить - сошлись на двух литрах. Ну, мужики выпили, привязали толовую шашку между рог, жахнули... Ни бычка, ни сарая и по всей деревне - ни одного целого окна... Не вру - ей-ей: об этом и в газете писали, только не сообщалось, кто начудил - смылись они... Так что: общественное хозяйство или частное - это, конечно, важно, но главное - люди. Вы ведь сами говорили, что скотина дана человеку под его ответственность, правильно?.. - Может, и говорил... А ты вообще чего там сидишь: фаза?.. - Да, опять куда-то пропала. - К вечерней дойке?.. - Отыщется, непременно!
Re: Читальный зал. [сообщение #128929 является ответом на сообщение #102956] Ср, 03 Сентябрь 2008 18:04 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
Инна из Москвы в настоящее время не в онлайне  Инна из Москвы
Сообщений: 149
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Москва
Карма: 0
Мне тут нравится
Лютый Как-то под Рождество крестил я в глухом отдаленном сельце ребятишек. Для совершения таинства предоставили мне заплеванный, пропахший мочою клуб, явленный в мир, как можно догадываться, взамен некогда разоренного храма. После крещения меня попросили заехать в соседнюю деревеньку - надобно было отпеть только что преставившегося старичка. По дороге водитель грузовика рассказал мне, что покойному семьдесят пять лет, что всю жизнь он проработал колхозным бухгалтером, "лютый партиец - даже парторгом бывал", а вчера с ним случился удар, и врачи, приехавшие из районной больницы, ничем не смогли помочь. В избе пахло яйцами, солеными огурцами и колбасой - хозяйка дома, старшая дочь покойного, готовила для поминок салат, а трое мужиков - сыновья, приехавшие из других деревень, - пили водку. В тот год из-за борьбы с пьянством магазины водкой совершенно не торговали, и только на свадьбы, юбилеи да на поминки сельсовет продавал по два ящика. Вот эти самые ящики и стояли сейчас под столом, за который осиротевшие братья с настойчивой вежливостью приглашали присесть и меня: - Батя! Садись, помянем отца нашего родного, Дмитрия Ваныча, царство ему небесное, пусть земля будет пухом... Я сказал, что сначала - дело, начал облачаться, тут у них возник спор: прав я или не прав?.. Сошлись на том, что скорее все-таки прав, и, успокоившись, продолжили свое увлекательное занятие. За пестрой ситцевой занавеской лежал на кровати и сам Дмитрий Иванович. Он был в черном костюме, серой рубашке и при галстуке. На лацкане пиджака блестели значки победителя трудовых соревнований. В изголовье сидела на табуреточке еще одна женщина - как выяснилось, младшая дочь, примчавшаяся из соседней области по телеграмме. Тихонько всхлипывая, она смачивала влажной тряпочкой губы покойного, который против ожидания... оказался жив. - Вы что ж, - спросил я, - уже и обмыли его водой? - Братья, - шепотом сказала она, указывая взглядом за занавеску. - Сказали... пока теплый, да пока сами трезвые, сподручнее... А он, как вчера отключился, так в сознание и не приходит... Я отслужил молебен об исцелении недужного и уехал. Перед отъездом настоятельно просил: как только старик умрет, прислать за мною машину, чтобы совершить отпевание. Братья торжественно обещали. Но ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю машины не было. Прошло несколько месяцев. На Троицу увидел я в храме старушек из того самого сельца, после службы разговорился с ними, и вот какую историю они мне рассказали. Вскоре после моего отъезда Дмитрий Иванович очнулся, встал, вышел из-за своей занавесочки и, как только до его сознания дошел смысл происходящего, разгневался до такой степени, что начал искать топор... Сыновья благоразумно поразбежались. Потом к старому бухгалтеру приехали районные доктора, надавали лекарств, и он стал помаленьку выправляться. И вот как-то весной, когда снег у крылечка растаял, выбрался Дмитрий Иванович на завалинку и грелся под солнышком. Соседка шла мимо, остановилась и порадовалась за старичка, который по милости Божией вернулся от смерти... Она про батюшку да про молебен, а он: "Какой еще батюшка? Какой молебен?" Ему, стало быть, никто про эти события не поведал: боялись. Соседка в полном изумлении и рассказала обо всем. Несчастный резко приподнялся, топнул ногой: "Чтобы ко мне - поп?!" И с этими словами пал на вешнюю землю. Говорят, из-за водки произошла тяжба: действительно, как это - у одного и того же человека вторые похороны?.. В конце концов, сельсовет уступил сыновьям. Но посылать за священником никто уже не решился. На всякий случай, наверное. Любовь к авиации В старинном северном городке служил я дьяконом кладбищенской церкви. Весной к сторожу приехал зять - военный летчик. В храме - с утра до вечера: не то, чтобы очень уж богомольным был - скорее наоборот, просто в достопримечательном городке никаких развлечений не обнаружилось, вот и заходил каждый день от скуки. Однажды после утреннего богослужения он и говорит: мол, встретил вчера знакомого подполковника - тот прилетел бомбить лед. А здешняя река, действительно, во время ледохода очень норовистая и от заторов, бывало, поворачивала даже вспять, вот и повадились предварять стихию бомбардировками. Так что ничего неожиданного в сообщении летчика не содержалось. Но когда он сказал, что знает место сброса зарядов, и предложил сходить посмотреть бомбометание, мы с батюшкой сразу же согласились. Ну, батюшке этому и тридцати не было, так что он - по молодости, а я - от непреодоленного пристрастия к авиации. Вышли из храма и по тропочке направились через кладбище в сторону городской окраины. Снегу было еще предостаточно, хотя и грязь местами уже обнажилась, так что, пока дошли до реки, все повымазались. Решили двигаться далее прямо по льду, слегка залитому водою. И вот бредем, бредем так за летчиком, и стало одолевать меня сомнение, а сомнение, известное дело, первый враг веры. - А полетят ли сегодня? - спрашиваю. - Уж больно погода неважная. - Полетят, - твердо отвечает наш проводник, - хотя, конечно, туман и облачность - ниже предела. - Как же тогда лететь? - недоумевает батюшка. - Ребята грамотные - им погода без разницы. - А ты-то откуда их знаешь? - снова удивляется батюшка. - Да их комполка в Германии комэском был, вместе летали. - Че-го-о? - Ну, их командир полка был в Германии командиром эскадрильи, а я служил в соседней части. Мы с ним несколько раз перегоняли машины в капремонт. А перед капремонтом техники обычно снимают с самолета все что можно: радиоаппаратуру, приборы, даже лампочки - на запчасти... - Как же вы летели? - настал и мой черед удивляться. - Ночью, - просто отвечал летчик. - Идешь без огней, без рации, города внизу освещены - по ним ориентируешься... Германию проходишь, Польшу проходишь, тут уже малость светать начинает, курс - на солнышко... Подлетаешь к большому городу - там две девятиэтажные башни: между ними снижаешься - и как раз посадочная полоса... Потом отгонишь машину в стороночку, к лесочку - аэродром все ж гражданский, переоденешься и через дырку в заборе прямиком на вокзал, обратный билет брать. - Сурово, - оценил батюшка. - А куда денешься? Фултонская речь Черчилля положила начало холодной войне. Вот и приходилось... Между тем все мы уже промочили обувь, а у нас с батюшкой еще и рясы намокли и затяжелели, однако проводник неутомимо шагал по воде. - Далеко еще? - поинтересовался батюшка. - До поворота, - отвечал летчик. - Надо прибавить - время поджимает. Прибавили, сколько могли. На ходу я пытался еще расспросить авиатора о службе в Германии, о том, доводилось ли ему встречаться в воздухе с немецкими или американскими самолетами. Он скупо отвечал и всякий ответ заканчивал соображением о Фултонской речи Черчилля, - видно, замполит был непомерно силен. - Может, хватит? - батюшка совсем запыхался. - До поворота, - повторил летчик, - бомбить будут там. - Так ты нас, что - вместо мишеней? Ответа не последовало: летчик замер и указал пальцем в небо: - Пошли, - прошептал он. Мы ничего не слышали. - Первый взлетел... второй взлетел... удаляются... разворачиваются... идут сюда... Страшенный вой пронесся над нами в тумане и облаках, потом где-то впереди громыхнуло. - Отбомбились... уходят... разворачиваются вправо... первый сел... второй сел... К городу мы приближались в потемках. По счастью, служба еще не началась. Отец настоятель, увидев вымокшие и перепачканные рясы, услышав хлюпанье наших ботинок, изумился до крайности: - Что случилось? Мы объяснили. - Ну ладно, - настоятель кивнул на батюшку, - этот - молодой, но вы-то, отец диакон?.. - Виноват, - говорю, - у меня к авиации любовь с детства. - Ну, расскажите хоть, как там оно было? - Да мы ничего и не видели, - махнул рукой батюшка, - туман, облачность, Фултонская речь Черчилля, - и пошел в каптерку переодеваться. - Причем тут Черчилль? - не понял отец настоятель. - Фултонская речь Черчилля положила начало холодной войне, - объяснил я. - У вас, у обоих - жар что ли? Толком про самолеты можете рассказать? Хоть повидали чего? Или - зря маялись? - По-моему, - говорю, - классно! Прошли на бреющем - прямо над головой и ка-ак шарахнут! А что вы, отец настоятель, так заинтересовались? - Да у меня, - смутился он, - вроде как тоже любовь. Неразделенная... Я их даже и повидать за всю жизнь никак не могу: только в кино или по телевизору... Когда после вечерней службы шли из храма, летчик вдруг сказал: "Тссс!", - и снова замер, как днем на реке: - Первый взлетел... второй взлетел... Издалека донесся приглушенный рокот. - Брешешь ты все, - усмехнулся молодой священник, - ничегошеньки не слыхать. - А вот и слыхать! - возразил настоятель. - Как вам, отец диакон? Я кивнул. Мы стояли, прислушиваясь. Вокруг, озаряя по-весеннему льдистые сугробы, догорали в снежных колодезьках свечи. Здесь так принято: приходя зимой на могилку, делают в снегу углубление - пробивают кулаком по локоть, и на дно ставят свечку: она спокойно горит себе в глубине, не боясь ни ветра, ни снегопада. Сугроб сияет теплым свечением, и на душе делается тепло. - Разворачиваются влево... уходят... - Так они что же, - спросил отец настоятель, - больше не прилетят? - Могут, если понадобится, - отвечал летчик. - Ну, ты узнаешь тогда? - Конечно, какой разговор? Это ж свои ребята - в Германии вместе служили. - В грех зависти с тобой впадешь, - вздохнул настоятель: - Летаешь... - Чего тут завидовать? Просто с детства любил самолеты: ходил в авиамодельный кружок... - Да и я ходил, и отец диакон тоже, небось, а что толку? - ...Потом в аэроклуб, потом окончил авиационное училище и был направлен в Германию... Дело в том, что Фултонская речь Черчилля... - Стоп, - тихо, но с угрозою в голосе сказал настоятель, - на сегодня достаточно, расходимся по домам. Всем - Ангела-хранителя и спокойной ночи.
Re: Читальный зал. [сообщение #128931 является ответом на сообщение #102956] Ср, 03 Сентябрь 2008 18:06 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
Инна из Москвы в настоящее время не в онлайне  Инна из Москвы
Сообщений: 149
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Москва
Карма: 0
Мне тут нравится
Одна забота К моему знакомому приехала тетка из Крыма и попросилась в Троице-Сергиеву лавру. Я в эту пору находился в Москве. Он позвал меня, отправились вместе. Только миновали ворота - тетка в слезы: оказывается, племянник не крещен, и, стало быть, помолиться за него нельзя. - Старшие сестры у него крещеные, а когда этот родился, батюшки уже не было. Каждое утро за всех родственников молюсь, всех поминаю и сейчас вот записочки в монастырь привезла: всех вписала, кроме него, - одна у меня забота... Поклонились преподобному Сергию, подали записочки, отстояли службу. Тетка собралась причащаться, и монахи помогли устроить ее на ночлег к какой-то старушке. Мы с некрещеным племянником повернули обратно. На другой день он снова съездил туда и привез радостную паломницу. Шло время. Знакомец мой проявлял опасную нерешительность в главнейшем вопросе нашего бытия. Сначала он придумал, что будет креститься лишь у меня, но поскольку я служил далеко от Москвы, ничего не получалось. Потом я возвратился и поступил в собор, находившийся рядом с домом знакомца: он ни разу не зашел на службу и вообще стал избегать меня. Церковные люди доподлинно знают, кто именно мешает человеку принять крещение, исповедаться, причаститься - иначе говоря, соединиться с Богом: лукашки да окаяшки... Однажды, находясь в Крыму, я решил разыскать тетку-паломницу, благо адрес ее каким-то образом в памяти моей сохранился. Путешествовали мы с друзьями от храма к храму, от монастыря к монастырю и завернули в малую деревеньку. Прохожие указали домик. Постучал в калитку - никто не отзывается, однако слышен громкий мужской разговор. Прохожу во двор: дверь распахнута настежь, сидит на кровати постаревшая тетка, в руках - Евангелие, сама - спит. А из репродуктора во всю мощь - заседание украинского парламента, причем один скороговоркой спрашивает по-украински, а другой так же лихо отвечает ему по-русски... Выключил я радио, разбудил тетку, побеседовали. - Живу, - говорит, - хорошо, слава Богу. Ни разу еще без ужина спать не легла. Одна забота: как бы там племянника окрестить... Вы уж, постарайтесь, пожалуйста, а то ведь: случись что - никто уже никогда помолиться не сможет... Он ведь добрый, из православной семьи, учился отлично, и в армии служил хорошо. Потом пошел по комсомольской линии - беда, конечно - комсомольские начальники хужее партейных: партейным хоть за что-то отвечать приходилось, а у этих одна болтовня... Из райкома - в газету и доработался до Москвы... Мы вообще-то костромские, я сюда попала после войны - уж так жизнь сложилась. Ни мужа, ни детей у меня, да и вообще никакой родни, кроме племянника, на земле не осталось - всех пережила. Тяну из последних сил: жду, когда он примет крещение. Тогда скажу Господу: "Ныне отпущаеши рабу Твою, Владыко, по глаголу Твоему, с миром", - и на вечный покой. Только одна забота у меня, только одна, поверьте... Верю. Равелин Дом этот сохранился. И доныне пассажиры дальних поездов, непрестанно снующих в обе стороны, могут через окошки вагонов наблюдать диковинное сооружение, напоминающее собою мощный дот, которому дерзкий зодчий постарался придать черты классического европейского коттеджа. Перед домом, а фасадом своим он обращен к железной дороге, один ряд тополей - ровесников дома, давно переросших его двухэтажную высоту. И более ничего рядом нет: ни строений, ни столбов с электричеством. Посему внимательный наблюдатель не может не удивиться и не задуматься: какая жизнь возможна в этом фортификационном сооружении, когда расположено оно в таком нежилом и даже пустынном месте?.. Прав будет внимательный наблюдатель: нет здесь никакой жизни. Но была. Было электричество, был колодец, баня, сарай, была дорога, переезд, шлагбаум, будка стрелочника, стрелка, ветка на торфоразработки, еще стрелка и тупичок... А в самом доме частенько собирались битые жизнью, веселые люди, называвшие дом равелином. И был у равелина хозяин: военлет Ермаков, вдосталь налетавшийся над германской землей и после войны вознамерившийся построить дом наподобие немецких, но покрепче. Без проекта, так, по одному лишь творческому произволению, но этого оказалось достаточно. Военлет Ермаков, прозывавшийся для краткости Ермаком (при этом имя его за ненадобностью забылось), всегда был притягателен для меня. Вероятно, потому, что в жизни его воплотилось нечто, чего бы и мне хотелось, да вот не сподобился. Жизнь эта разделялась в моем восприятии надвое: самолеты и охота. Была, впрочем, еще одна часть, может, даже эпоха, длившаяся всего три дня, однако она существует особняком, потому что в ней - запредельное чудо. Что же до архитектурных изысканий героического военлета, то они, при всей их несомненной художнической дерзости, на самостоятельную часть претендовать не могут. Хотя и отражают некоторые черты этой оригинальной личности. В кругах авиаторов Ермаков был человеком довольно известным. Некоторые военные историки как раз с его именем связывают случай, раскрывший неожиданные возможности штурмовика Ил-2. А дело было так. Возвращаясь с задания новехонькие, только что поступившие на вооружение штурмовики попали под обстрел. Один из них получил значительные повреждения, отстал o от своих и еле-еле тянул над лесной дорогой к линии фронта. Впереди показалась колонна пехоты противника, направлявшаяся на передовую. Боезапас был израсходован, и пилот, снизившись до двух с половиною метров, так и прошел над колонной... Когда он вернулся, обнаружилось, что в полк прибыла группа конструкторов, желавших узнать, как показывает себя новый самолет в боевых условиях. Они уже расспросили других пилотов, вернувшихся раньше, и теперь набросились на изрешеченную машину, которой уже и не чаяли дождаться. С пробоинами им все было понятно, но непонятно было, почему фюзеляж заляпан какими-то ошметками и отчего лопасти винта оказались наполовину обгрызенными. Летчик был вынужден доложить всю правду и, надо полагать, ожидал наказания, потому что обычно за правду бывает от начальства неуклонное наказание, но против ожидания и вопреки всякому смыслу на сей раз наказания не случилось: и генералы, и дядечки в черных штатских пальто молчали, - и неведомо было, какие технологические соображения свершались в их конструкторских головах. Потом один спросил: - И как же машина вела себя при этаких параметрах? - Как утюг, - понуро отвечал летчик. И, похоже, в его ответе содержалась некая научная точность, потому что лица и генералов, и штатских вмиг просветлели. - Да это еще что! - летчик воспрянул духом. - Мы тут, когда праздновали день рождения нашего комэска.., - он собирался рассказать нечто еще более впечатляющее, но командир полка судорожно перевел разговор на другую тему. Теперь, конечно, достоверно не установишь: Ермаков ли воевал таким образом или не Ермаков. А может, и Ермаков, и кто-то другой, и третий... Но воевал он много и довоевался до Золотой звезды. После войны он освоил другой редкостно замечательный самолет - Ил-28, на котором возросло множество военных и гражданских летчиков. Самолет был послушен и прост в управлении, как трактор, однако судьба его оказалась печальной: все машины были изведены во время разоружения, затеянного Никитой Хрущевым - первым в череде безблагодатных правителей, не умевших вместить в себя ни географию России, ни ее историю. Ермаков служил летчиком-инструктором, пока не исчезли "двадцать восьмые", потом вышел в отставку и впредь уже занимался только охотой. Собственно, в основном для охоты и строился равелин. Дело в том, что торфяные карьеры, выработанные в тех местах, со временем наполнились водой, обросли кустарником и превратились в замечательнейшие охотничьи угодья. Писатель Пришвин, знавший, как известно, в охоте толк, наведывался в те края и, по слухам, не раз останавливался в равелине. Надо сказать, что настоящими охотниками в тогдашние времена почитали лишь избранных, то есть тех, для кого охота - неодолимая страсть, вроде любовной, а может, и посильнее, словом - пуще неволи. Были еще "мясники", гонявшиеся за мясом, обычно за лосем, и, наконец, промысловики, профессионально занимавшиеся добыванием пушного зверя. Если к "пушнякам" настоящие охотники относились, хоть и без восторга, но с уважением, то "мясников" откровенно презирали: охота - праздник страсти, а страсть всегда расточительна... Какие уж тут могут быть поиски выгоды? И "мясник" ни при какой погоде не мог попасть в компанию к любителям вальдшнепиной тяги или, скажем, к гончатникам. То есть путь в приличное общество был ему навсегда заказан. Ермаков, понятное дело, принадлежал к числу охотников настоящих, потому-то и построил свой равелин в этом месте: утиная охота - дело азартное, только успевай мазать да перезаряжать. Общество ему составляли самые разные люди, но главных приятелей было двое: друг детства, ставший известным писателем, и дальний родственник, вышедший в большие железнодорожные начальники. Без этого родственника, кстати, равелин бы и не построился - поди-ка завези в этакую глушь цемент, кирпичи, доски... А ему все это было легко - он и на охоту ездил в отдельном вагоне: в Москве вагон подцепляли к скорому поезду, на ближайшей к равелину станции - отцепляли, и далее паровозик-кукушка доставлял вагон в тупичок. Построив равелин, Ермаков стал пропадать в нем сначала неделями, а потом, по мере ухудшения отношений с женой, и месяцами. Жена приезжала "на дачу" только однажды и сразу же возненавидела и тянувшуюся до самого горизонта сырую низину, столь милую сердцу Ермакова, и сам дом, который, при всей своей наружной замысловатости, был внутри необыкновенно уютен. Думается, однако, что причиною оказался не унылый пейзаж и не мрачность равелина, а то, что в отношениях этих людей доброжелательность стала сменяться неприязненностью. Отчего уж так дело складывалось - не знаю, знаю только, что жена Ермакова была мало того что красивой, она была - царственной женщиной. Хотя я видел ее только весьма пожилой, когда о прежней ее красоте оставалось только догадываться, царственность, сохранялась в походке, осанке, в манере садиться, в повороте головы - в каждом движении... Познакомились они после войны, быстро расписались, а потом все пошло как-то нескладно, не так... Была у нее дочь от первого брака, заводить второго ребенка она не хотела, и, прожив вместе лет десять, супруги незаметно для себя разбрелись. Даже не разводились, просто Ермаков в конце концов перебрался в равелин на постоянное жительство. Сначала он помогал им деньгами, но потом дочь ее удачно вышла замуж, и необходимость в Ермакове совсем отпала. И вот тут началась у него такая жизнь, какую и самое мечтательное воображение придумать не сможет: он охотился едва ли не круглый год. Скажем, десятидневный весенний сезон растягивался у него на четыре месяца: начинал он в марте на Сальских озерах, потом перемещался в залитые половодьем заволжские степи, где сезон открывался чуть позже, потом в Мещеру, из Мещеры - в свой равелин... Затем ехал в Костромскую область на тетеревиные тока, оттуда - в Вологодскую за глухарями... А заканчивал где-нибудь на Ямале, где охота открывалась в июне. Конечно, никакой пенсии на такие путешествия не хватило бы, но Ермаков воспитал столько пилотов, что во всяком месте непременно обнаруживал кого-то знакомого, а, кроме того, любой профессионал сразу чувствовал в нем матерого, и потому всюду, куда только летали самолеты или вертолеты, Ермакова доставляли бесплатно. Интересно, что добытую дичь он почти никогда не ел - отдавал тем, у кого останавливался, мог даже приготовить - и очень неплохо. Каких-либо кулинарных предубеждений у него не было, просто он считал, что достаточно ему удовольствия от охоты, а уж дичью пусть побалуются другие. Сам же потреблял хлеб и консервы. Хирург, который впоследствии делал ему операцию, очень ругал Ермакова, мол, эти дрянные консервы его и погубили. Но Ермаков только посмеивался в ответ: ему было жалко доктора, который ничем не мог помочь, и хотелось как-то утешить его... Узнав, что Ермаков смертельно болен, жена, с которой они не виделись двадцать лет с лишком, забрала его из больницы и ухаживала за ним. С полным, впрочем, равнодушием. Собственно, никакого особого ухода он и не требовал: есть не мог вовсе, принимал иногда обезболивающую таблетку да запивал ее глоточком воды. И так, претерпевая мучительные боли, Ермаков умирал. Если о предыдущих событиях я знал, в основном, от охотников, то о чуде последних дней его мне рассказывал знакомый священник, а кое-что довелось свидетельствовать и лично. Однажды, зайдя к нему в комнату, жена обнаружила его сидящим на кровати. Это поразило ее, так как у больного давно уже не оставалось сил, чтобы подняться. Но еще более поразили ее глаза Ермакова: они сияли тихим радостным светом. Да и весь вид его был каким-то новым, неожиданным, просветленным: небритый и нечесаный доходяга превратился вдруг в седобородого старца с ясным взором. Впоследствии, рассказывая об этом, она говорила: преобразился, и вспоминала сказку о гадком утенке. Твердым голосом, исполненным силы и спокойствия, он сообщил, что через три дня умрет, и попросил пригласить для исповеди священника. - Так ты, поди, и некрещеный, - возразила жена. - Ты ж сам говорил, что не знаешь, крестили тебя или нет. - Крещеный, - улыбнулся Ермаков. - Теперь точно знаю: крещеный. - Откуда ж ты все это взял? - Господь открыл, - сказал Ермаков. Она махнула на него рукой. Явился священник. Пробыл у больного с полчаса и вышел в состоянии блаженной задумчивости. Следом за ним вдруг вышел и причастившийся Ермаков: попросил накрыть на стол и принести водки. Супруга вопросительно посмотрела на батюшку. - А чего? - пожал он плечами. - Можно. И они вполне по-праздничному посидели за столом, и Ермаков выпил целых три рюмки водки. Настроение у него было возвышенное и радостное - он сам говорил, что никогда в жизни не чувствовал себя таким счастливым. - Да ты чему радуешься? - испуганно недоумевала жена. - Тут хоть у тебя этот каземат есть... - Равелин? - улыбнулся он. - В равелине хорошо, но и он - временный. А там, - Ермаков указал взглядом сквозь потолок, - вечный... Он рассуждал непривычно, и жена совсем не понимала его. Ермаков прожил отпущенные ему три дня в счастливом состоянии духа и совершенно неболезненно. Тот же батюшка, пришедший без всякого дополнительного приглашения, но в заранее оговоренное время, прочитал отходную, а когда Ермаков умер, поведал, что Ермакову являлся Господь, открыл ему время кончины и велел исповедаться и причаститься. Причем, по словам священника, ему за его многолетнюю практику еще не доводилось слышать такой полной и искренней исповеди. - За что же ему такие чудеса? - неприязненно поинтересовалась супруга. Батюшка сурово посмотрел на нее, словно хотел высказать нечто нелицеприятное, но сдержался и лишь холодно промолвил, что пути Господни неисповедимы. Я присутствовал при сем в качестве пономаря - разжигал угольки в кадильнице, и, когда мы вышли из дома, тоже, признаться, не сдержал любопытства. Однако и мне священник отвечал точно так же, добавляя разве, что и год жизни с такою дурой можно приравнять к мученическому подвигу... Так что тайна чуда осталась в неприкосновенности. Похороны были бедными. Большинство приятелей Ермакова давно уже оставили этот мир, а если кто и жив был, так жена Ермаковская никого из них не знала и никому ничего сообщить не могла. Присутствовали только дочь с мужем да еще какие-то родственники. Проводив Ермакова на кладбище, священник ехать на поминки отказался и денег за отпевание не взял.
Re: Читальный зал. [сообщение #129648 является ответом на сообщение #102956] Пт, 05 Сентябрь 2008 16:35 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
Инна из Москвы в настоящее время не в онлайне  Инна из Москвы
Сообщений: 149
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Москва
Карма: 0
Мне тут нравится
НОВЫЙ РЕВИЗОР Похожий случай описал однажды Николай Васильевич Гоголь - прозаик, которого уже никто и никогда не сможет превзойти. И дело здесь не только в гениальности автора, а в том, что он умел обличать грех, не осуждая при этом самого человека. Впоследствии великая русская литература утратила это высоконравственное качество и насквозь пропиталась пагубным духом критицизма... Что уж говорить о нашем времени, когда обсуждение превратилось в разменную монету человеческого общения? Вот я и думаю: как бы мне рассказать одну действительную историю и при этом сильно не нагрешить - там ведь все люди реальные, узнаваемые... Пожуришь - осуждение, похвалишь - лесть: и так, и эдак – грех неукоснительный. Нет уж: придется кое о чем умолчать, а кое-что затуманить. Главный участник событий - батюшка, из монашествующих. Для скрытности и затуманивания имя его не назовем да и сан доподлинно именовать не будем, скажем: игумен или архимандрит. И вот во время грандиозного торжества - не упомню уже по какому случаю - этот самый батюшка оказывается рядом с очень большим деятелем всего нашего государства. Теперь такое случается иногда... Оба они люди вежливые, и потому завязывается между ними беседа, в которой этот архимандрит сообщает вполне между прочим, что должен по церковным делам побывать в некоем отдаленном краю все еще бескрайнего Отечества нашего. Или игумен... А у большого деятеля в том краю какие-то свои интересы были, он и говорит: дескать, не могли бы вы и мою просьбочку заодно исполнить - встретиться с местными руководителями и посмотреть, каковы обстоятельства тамошнего существования. Деятеля понять можно - ему захотелось свежего взгляда, а то чиновники норовят в таких поездках достичь высот отдохновения, а отчеты списывают с прошлогодних, которые в свой черед тоже списаны. Наш игумен или даже архимандрит, как человек в высшей степени обязательный, отвечает: мол, отчего же не исполнить вашу просьбочку - это посильно. И вот отправился батюшка в поездку по церковным делам, а когда завершил все необходимое, его на вертолете перенесли в город, где была назначена встреча. Выходит он на аэродромный бетон, ступает по ковровой дорожке, а впереди полукругом - встречающие. Они, конечно, ожидали полномочного представителя, но не знали - кто он. И потому, когда игумен или архимандрит уже подошел, все заглядывали ему за спину - где же уполномоченный? - Это я, - объяснил его высокопреподобие. Те поняли свою оплошность и протягивают руки, чтобы поздороваться. А он складывает им ладошки лодочкой, благословляет да еще левой рукой пригибает высокоумные головы, чтобы к его деснице прикладывались. Тут самый главный человек из этого края и говорит, что запланировано посещение форельных прудов, охотничьего хозяйства и базы отдыха местной администрации. Этот самый игумен или архимандрит пожимает плечами: мол, если вам надобно посетить какие-то заведения - занимайтесь. Они - в растерянности: - А отужинать? - Благодарствую, - отвечает, - с дороги можно. Прибывают в хоромы, приглашают гостя занять почетное место во главе стола. Он прочитал молитву, благословил “ястие и питие”, сел. Тут к нему приблизился человек, командовавший в крае известным учреждением - некогда серьезным и закрытым, а теперь, после ряда разгромных реформ, почти утратившим былые достоинства. - Французский коньяк? - склонившись над ухом, спросил генерал в штатском. - Не пью, - пояснил игумен или архимандрит. - И правильно, - согласился генерал, - чего в нем хорошего? Самогон самогоном... Лучше водочки... Я и сам больше водку люблю. - Не пью, - повторил гость. - Понимаю, - снова согласился генерал, - вино... Крепленое или сухое? Красное или белое? - Вообще не пью, - взмолился уполномоченный. - Не понимаю, - промолвил генерал и обескураженно посмотрел на самого главного. Тот неравно махал рукой: мол, заканчивай с этим, переходи к следующему пункту. Генерал кивнул и продолжил оглашение протокола: - Как насчет баньки? - Можно с дороги, - сказал батюшка. - А девочки? - шепнул контрразведчик. - Есть блондинки - ноги от ушей, народ проверенный... Наш аскет пристально и с настороженностью, как на тяжкоболящего, посмотрел на него. - Да я и сам не люблю блондинок, - понимающе кивнул генерал, - одна видимость, а толку - никакого... Но тут даже самому главному стало ясно, что разговор зашел совсем не туда: - Чем будете угощаться? - громко спросил он через весь стол. Игумен или даже архимандрит оглядел жареных поросят, осетров и попросил свеколки. - Чего? - не поверил своим ушам доблестный генерал. - Свеколки. Или капустки. Сегодня среда - постный день... Никто ничего не понял. Но через несколько минут, управившись с невесть где добытой свеколкой, гость встал, извинился, прочитал благодарственную молитву и сказал: - Совещание - завтра в восемь утра. - Не рано ли? - робко поинтересовался главный, окидывая взором праздничный стол. - В самый раз, - твердо заключил игумен или даже архимандрит. Собрались за полчаса до назначенного времени. Полномочного представителя еще не было. - Вечером мылся в бане, - доложил исполнительный генерал, - потом прошел в номер, а утром исчез... - Куда исчез? - прошептал главный. - Не знаю. Перед сном он так долго читал молитвы, что ребята на прослушке уснули... Сейчас поднял по тревоге все управление - ищем... Главный схватился за сердце. Но тут отворилась дверь: и вошел уполномоченный: - Был на ранней литургии в соборе, - объяснил он. – Сколько сейчас времени? - Восемь ноль-ноль, - отрапортовал контрразведчик. - Я и думал, что к восьми закончится. Тогда начинаем... Вернувшись, он написал отчет для очень большого деятеля. Тот, говорят, остался доволен и даже оскорбел, что игумен этот или архимандрит трудится не в его ведомстве. Документ действительно вышел преудачнейшим - батюшка давал мне почитать: жизнь целого края там - как на ладони. И разные полезные рекомендации даны: какие отрасли следует развивать, во что средства вкладывать... Конечно, про встречу ничего не написано: все это он сам мне рассказал.
Re: Читальный зал. [сообщение #132315 является ответом на сообщение #102956] Пт, 12 Сентябрь 2008 17:07 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
Инна из Москвы в настоящее время не в онлайне  Инна из Москвы
Сообщений: 149
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Москва
Карма: 0
Мне тут нравится
Страх врага Много лет я помалкивал о том случае. Даже почти забыл о нем. А вспомнил, перечитывая начальную строчку 63-го псалма: «Услышь, Боже, голос мой в молитве моей, сохрани жизнь мою от страха врага». И понял, как сильно все с тех пор изменилось... Нередко случается так, что нам досаждают не столько наши враги, сколько наши собственные (нередко, преувеличенные) страхи, связанные с их присутствием в нашей жизни. Был такой враг и у меня. И самой большой угрозой, исходящей от него, была угроза моего публичного разоблачения. Но, обо всем по порядку... Список моих страхов не нов. Я с детства боялся темноты и грозы. Ночной — тем более. Сторонился цыганок. Остерегался собак. Особенно мне досаждала одна шавка из соседнего дома. Завидев меня издали, псина молнией кидались ко мне и, заливисто лая, клацала зубами в каком-то шаге от моих брюк. Я замирал в шоке, как кролик перед удавом, и, покрываясь холодным потом, люто ненавидел и эту тварь, и ее долговязого старика-хозяина — за то, что он ее обожал и отпускал гулять без поводка. Наверное, тогда я и начал впервые «молиться». Так, как это порой делает каждый из нас — ни к кому особо не обращаясь, но страстно: «Только бы пронесло!...» ... Потом были пожары. Сначала — в соседнем подъезде. Потом что-то горело в нашем подвале. И каждый раз, когда красные машины с жутким воем въезжали к нам во двор, у меня сосало под ложечкой. А когда среди ночи в двух шагах от нашего дома пару раз вспыхивали то сараи, то трансформаторная подстанция, я испугался огня не на шутку. С тревогой ждал приближения каждой ночи: вдруг мы уснем, а дом загорится?! Вздрагивал от любого подозрительного звука. В дрожащих отсветах фар мне мерещились языки пламени. А тревожные сирены пожарных машин неизменно вызывали у меня взрыв адреналина и надолго лишали сна. Я все недоумевал: как это взрослые позволяют себе безмятежно и крепко засыпать, не боясь сгореть во сне? Чтобы хоть как-то успокоиться, я тихо-тихо шептал в потолок свою новую молитву: «Хоть бы этой ночью не случилось пожара!» И лишь тогда засыпал. Пожаров с тех пор как-то не случалось, но страх остался, и я каждый раз перед сном привычно повторял свою «молитву». Иногда присовокуплял к ней какую-нибудь сиюминутную просьбу: о здоровье мамы, о родне, о спасении от школьных стоматологов. Да мало ли еще какие страхи ночуют в сердце подростка?!... И по-прежнему этот ежевечерний молитвенный ритуал действовал на меня успокаивающе — я каким-то непонятным образом чувствовал, что делаю это не напрасно — меня обязательно услышат и как-то защитят неведомые, но добрые силы: мои тогдашние представления о Боге были слишком расплывчатыми и неопределенными. Но страхи страхами, а, как известно, вполне реальные проблемы возникают без предупреждения. И как-то незаметно для себя я начал прибегать к услугам своих «высших сил» и днем. А для усиления своих заклинаний, я решил еще и креститься, причем, троекратно — точь-в-точь, как это делала бабушка... Теперь я «молился» по любому поводу. Сравнительно безмятежное течение моей жизни убеждало меня, что это и есть результат моих регулярных заклинаний. ... Но однажды меня разоблачили. Так нелепо, глупо, стыдно... Я шел вдоль школьного забора и о чем-то в очередной раз «договаривался» с Небесами. Оглянувшись по сторонам и никого не заметив, я трижды бегло перекрестился. Но ОНИ меня засекли — трое хулиганистых старшеклассников из соседнего двора. Они вынырнули из-за угла, и их заводила ехидно осведомился: «Ты что это тут — МОЛИШЬСЯ?!» Он так и сказал — не «крестишься», а «молишься». Меня застукали на месте преступления!... Мысли спутались: если об этом случае станет известно в школе — мне конец! Там меня знали совсем другим: тихоня-отличник, член школьного Совета дружины, фотография — на Доске почета. И вдруг такой позор — крестится! А значит, и Богу молится. Тогда это было ужасней, чем курить в школьном туалете или ругаться матом!... Если бы они обшарили мои карманы, требуя мелочь, это было бы хоть и унизительно, но все же не так страшно. Но те трое словно вытрясли мне душу, раздели догола! Нагло и бесцеремонно. Что им сказать?! Опустив безвольно руки и даже не пытаясь оправдываться, я ждал пинков, оскорблений. Но они, постояв пару минут, все переглядывались со своим вождем. А тот, видимо, не совсем понимая, что со мной таким делать, развернулся и увел свою ватагу, пригрозив напоследок, чтоб я больше не смел молиться... Так у меня появился враг, а моя школьная жизнь превратилась в кошмар. Креститься на виду я тут же зарекся. А молился в основном о том, чтобы тот мальчишка не выдал меня, а лучше б и вовсе поскорее забыл. Как шпион, я незаметно следил за каждым его шагом. Встречаясь с ним в школьных коридорах, я мгновенно отворачивался к окну или сбегал. Казалось, я чувствовал его кожей и в любой толпе мгновенно сканировал то ехидное лицо с узким прищуром недобрых глаз. Однажды мы все же столкнулись вплотную. Я остолбенел, а он, скользнув по мне равнодушным взглядом, прошел всего в двух шагах от меня. «Неужели забыл?! Не может быть!» — блеснула радостная мысль. Но, даже измучившись от «страха врага», я все никак не решался поверить в вымоленное мною чудо. ... Прошло много лет. Детские страхи, которые подтолкнули меня к молитве, развеялись. Один за другим куда-то пропали враги. Но всякий раз, когда я слышал в толпе, как кто-то взволнованно шепчет: «Только бы не опоздать!», «Только бы получилось...!», «Только бы...!», я вспоминал, с какой искренней надеждой сам шептал каждый день слова подобных заклинаний. И как просто однажды они превратились в настоящие молитвы — когда я поближе узнал Бога — Того, Кто все эти годы безотказно откликался на мои просьбы. Я больше не стыжусь своих страхов, своих слабостей, своих молитв к Богу. Знаю, что Он, нахлебавшийся зла как никто, понимает меня. И потому не осудит и не останется в стороне. Помолитесь Ему и вы, если что-то тревожит. Расскажите Ему обо всем и... живите дальше. Вспомните, столько раз вы и сами пытались молиться — перед лицом страха, когда сердце рвалось от отчаяния и запредельной надежды... Молитесь Богу. Поверьте — это не трудно, не стыдно. Может быть, трудно начать? Тогда попробуйте повторить уже известную вам строчку из 63-го псалма: «Услышь, Боже, голос мой в молитве моей, сохрани жизнь мою от страха врага...» Дальше — сами... Владимир Шишков
Re: Читальный зал. [сообщение #132428 является ответом на сообщение #132315] Сб, 13 Сентябрь 2008 01:22 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
Ольга А.М. в настоящее время не в онлайне  Ольга А.М.
Сообщений: 1167
Зарегистрирован: Декабрь 2007
Географическое положение: Москва
Карма: 0
Мне тут нравится
Юлия Сысоева Записки попадьи: особенности жизни русского духовенства http://www.fictionbook.ru/author/yuliya_siysoeva/zapiski_pop adi_osobennosti_jizni_russkog/read_online.html?page=1
Re: Читальный зал. [сообщение #135223 является ответом на сообщение #102956] Вт, 23 Сентябрь 2008 12:29 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
Инна из Москвы в настоящее время не в онлайне  Инна из Москвы
Сообщений: 149
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Москва
Карма: 0
Мне тут нравится
ИСПОВЕДЬ "ИПОДЬЯКОНА" Cвященник Михаил Воробьев Епископ Вольский Георгий (Садковский, 1896-1948) Два года назад меня пригласили поисповедовать и причастить старушку, которая готовилась умереть. Когда мы уже подходили к дому, где она жила, сопровождающие меня родственники как-то замялись и робко сказали: — Батюшка, Вы знаете, она ведь у нас курит. — Ну что ж,— ответил я,— это не такой уж большой грех. Успокоившиеся родственники повели меня дальше, но через некоторое время снова остановились. — Батюшка, она ведь у нас всю жизнь была безбожница, ругала Церковь, а попов на дух не переносила… Это было уже более серьезное препятствие. Довольно часто недавно пришедшие к вере люди хотят во что бы то ни стало спасти всех своих близких. Делают они это чаще всего неумело, и своими уговорами, а иногда и запугиваниями напрочь отталкивают их от Церкви. Однако неофиты упорны, они умеют ждать, и когда неверующий родственник приходит в состояние, делающее невозможным никакое сопротивление, бегут за священником, уговаривая его пособоровать и причастить умирающего человека. Для таких случаев существует особая «глухая исповедь». Священник перечисляет грехи, надеясь на то, что человек, уже потерявший дар речи, еще слышит его, понимает, о чем идет речь и, может быть, кается в своем сердце. Глубина Божественного сострадания поистине бесконечна. Можно согласиться и на «глухую исповедь», но только в том случае, когда человек, которого предстоит исповедовать, все-таки является верующим и, когда был здоров, исповедовался неоднократно. А здесь безбожница, да еще и курит… — Может быть, лучше вернуться,— сказал я,— не будет ведь никакой пользы от этого формального причащения… один грех… — Нет, нет, батюшка,— заторопились родственники,— она сама просила привести священника и именно Вас, и вообще — она в здравом рассудке, и память сохранилась, вот возраст только далеко за восемьдесят. И, Вы знаете, в церковь она никогда не ходила, но всегда передавала записку за упокой, правда, с одним только именем. Так что, пожалуйста, пойдемте. Пришли. Собравшаяся умирать бабушка оказалась известным в городе санитарным врачом. Окруженная несколькими столь же престарелыми родственницами, она восседала в кресле, обложенная со всех сторон подушками, и было видно, что только в таком положении она могла дышать и говорить. Комната, в которой мы находились, сияла умопомрачительной чистотой и поражала выдержанностью стиля. Настоящая декорация в стиле ретро к фильму вроде «Пяти вечеров» Никиты Михалкова. Мебель пятидесятых годов блестела как новая; настольная лампа с зеленым абажуром, покрытая кружевной салфеткой, соседствовала с первым советским телевизором «КВН», который вместе с линзой, казалось, не далее как вчера сошел с заводского конвейера. Поздоровавшись, престарелая безбожница попросила меня прочесть молитвы из чинопоследования исповеди, немало удивив такой компетентностью в вопросе меня и всех, кто находился рядом. Я попросил оставить нас наедине, однако старушка пожелала исповедоваться прилюдно. Такой неправославный выверт мне зело не понравился, но я решил не противоречить умирающей, решив, что можно будет прервать разговор, если он зайдет не туда, куда надо. Откашлявшись, она начала: — Я была иподиаконом у последнего Вольского епископа Георгия… Эта новость поразила меня необыкновенно. В голове пронеслась мысль о преподобной Марине, которая выдавала себя за монаха Марина, о кавалер-девице Дуровой, про которую даже был снят фильм «Гусарская баллада»… Однако старушка, как бы прочитав мои мысли, продолжала: — Не считайте меня безумной… Я все хорошо помню… Я действительно была иподьяконом у епископа Георгия (Садковского) в 1933–1936 годах, когда он служил в Вольске. Бабушка оказалась в совершенно здравом рассудке. Более того, у нее была превосходная память. Она рассказала, что когда была двенадцатилетней девочкой, очень любила ходить в церковь. Во второй половине 30-х был единственный в Вольске православный храм, ранее принадлежавший старообрядцам беглопоповского согласия. Отнятый у них советской властью, он был передан православной общине после закрытия остальных городских церквей. — Я ходила зимой в шапке-ушанке и была очень похожа на мальчика, тем более голова моя была стриженая,— рассказывала Екатерина Михайловна Иванцова,— прихожанки заставляли меня снимать шапку — говорили, ты же мальчик, тебе нельзя в церковь в шапке! Настоящих-то мальчиков в приходе не было. Но для того чтобы совершать службу архиерейским чином, необходимо было найти хотя бы четырех иподьяконов, которыми в старое время всегда были мальчики. А здесь были только два старика да монахиня из уже разоренного Владимирского монастыря. Так что четвертым иподьяконом Владыка назначил меня. Я заходила в алтарь, выносила свечу, стояла с посохом, помогала облачать архиерея. Владыка меня очень любил, старался угостить чем мог в эти голодные годы, всегда оставлял для меня большую просфору…. Прислуживать ему, быть в церкви для меня всегда было большой радостью. Жила тогда Екатерина Михайловна в Нагибовке, ходила на службу через весь город. Вспомнила она, что Владыка страдал каким-то тяжелым заболеванием ног. Теперь понимает, что это, скорее всего, были трофические язвы. Он получил эту болезнь во время заключения, и с трудом стоял во время длинных богослужений. Ему сшили мягкие сапоги, которые иногда к концу всенощной пропитывались кровью. — У Владыки Георгия были замечательные облачения, которые ему присылали монахини из Белева, где он раньше служил. Перед Троицей 1936 года я должна была принести к службе только что присланное зеленое облачение. Когда я с узелком уже подходила к храму, меня встретила плачущая монахиня. Она сказала мне, что службы не будет, потому что Владыка арестован. Горе, обрушившееся на двенадцатилетнюю девочку, казалось непереносимым. Она плакала, не переставая, несколько дней. Залезала повыше на дерево перед зданием городского отдела НКВД, чтобы за забором в глубине двора видеть иногда выводимого из камеры Владыку. А потом его увезли в Саратов. — От монахинь я знала, что детская молитва быстрее доходит к Богу. Я молилась как могла, молилась изо всех сил, ночью, днем… Наступили каникулы. И ничто не мешало мне молиться целыми днями. Я так молилась! Но через месяц в Вольск пришла весть, что Владыка Георгий расстрелян… И тогда,— старуха заплакала,— я потеряла веру. Я поняла, что Бога, Который не услышал или не захотел ответить на молитву ребенка, просто нет. И всю жизнь я прожила без веры. Пустота, которая образовалась в моей душе, стала не просто отрицанием существования Бога, она наполнилась обидой на этого несуществующего Бога, обидой на Церковь, на священнослужителей, которые из глупости или корысти обманывают людей. И когда в войну в Вольске вновь открыли церковь, я с отвращением проходила мимо ее открытых дверей, а если вдруг слышала отголосок церковного пения, то просто заболевала на несколько дней… Господи, какая чудовищная ошибка, подумал я, какое заблуждение — ведь епископ Георгий дожил до 1948 года! Но старуха продолжала: — Недавно я узнала, что моя молитва всё же дошла до Бога, и Владыка Георгий не был расстрелян. Если бы я это знала тогда… Я поехала бы за ним, туда, где он был в лагере, в ссылке… Я жила бы подле него, стирала бы его одежду, добывала бы еду… Моя жизнь была бы совсем другой. И это главный грех моей жизни, в котором я раскаиваюсь перед смертью. Простите, батюшка!.. Екатерина Михайловна умерла к вечеру. На третий день я отпевал ее, думая о том, как удивительно складываются людские судьбы, как милостив Господь, возвращающий к Себе не по своей воле заблудшие души.
Re: Читальный зал. [сообщение #182551 является ответом на сообщение #102956] Пт, 13 Февраль 2009 12:54 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
Инна из Москвы в настоящее время не в онлайне  Инна из Москвы
Сообщений: 149
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Москва
Карма: 0
Мне тут нравится
Утешительный поп автор: Борис Ширяев Отец Никодим (я узнал уже его имя) сидел на краю нижних нар, и солнце, пробиваясь сквозь узкое, как бойница окно собора, ударяло прямо ему в глаза. Старик жмурился, но головы не отклонял. Наоборот, подставлял лучу то одну, то другую щеку, ласкался о луч и посмеивался. — Вы ко мне за делом каким? Или так, для себя? — спросил он меня, когда, бросив рассматривать фреску, я молча стал перед нарами. — Ко мне, так садитесь рядком, чего на дороге стоять, людям мешать. — Пожалуй, что к вам, батюшка, а зачем — сам не знаю. — Бывает и так, — кивнул головой отец Никодим, — бредет человек, сам пути своего не ведая, да вдруг наскочит на знамение или указание, тогда и свое найдет. Ишь, солнышко-то какое сегодня! — подставил он всё лицо лучу. Будто весеннее. Радость! — старик даже рот открыл, словно пил струящийся свет вместе с толпою танцующих в нем пылинок. — Ты, сынок, из каких будешь? По карманной части или из благородных? — Ну, насчет благородства здесь, пожалуй, говорить не приходится. Каэр я, батюшка, контрреволюционер. — Из офицеров, значит? Как же не благородный? Благородиями вас и величали. Правильное звание. Без него офицеру существовать нельзя. Сколько ж тебе сроку дадено? — Десятка. — Многонько. Ну, ты, сынок, не печалься. Молодой еще. Тебе и по скончании срока века хватит. Женатый? — Не успел. — И, слава Богу. Тосковать по тебе некому. Родители-то живы? — Отец умер, а мать с сестрой живет. — Опять хвали Господа. Значит, и тебе тоски нет: мамаша в покое, а папашу Сам Господь блюдет. Ты и радуйся. Ишь, какой герой! Тебе только жить да жить! — Какому черту тут радоваться в такой жизни! Отец Никодим разом вывернулся из солнечного луча. Лицо его посерело, стало строгим, даже сердитым. — Ты так не говори. Никогда так не говори. От него, окаянного, радости нету. Одна скорбь и уныние от него. Их гони! А от Господа — радость и веселие. — Хорошенькое веселье! Вот поживете здесь, сами этого веселья вдосталь нахлебаетесь. Наградил Господь дарами. — Ну, и выходишь ты дурак! — неожиданно рассмеялся отец Никодим. — Совсем дурак, хотя и благородный. А еще, наверное, в университете обучался. Обучался ведь? — Окончил даже, успел до войны. — Вот и дурак. Высшие философские премудрости постиг, звезды и светила небесные доставать умудрен, а такого простого дела, чтобы себе радость земную, можно сказать, обыкновенную добыть, — этого не умеешь! Как же не дурак? — Да где она, эта обыкновенная радость? — ощетинился я. — Где? Вонь одна, грязь, кровь с дерьмом перемешана — вот и всё, что мы видим. Кроме ничего! И вся жизнь такая. — Не видим, — передразнил меня отец Никодим, — ты за других не говори. Не видим!.. Ишь, выдумал что, философ. Ты не видишь, это дело подходящее, а другие-то видят. За них не ответствуй. Вот, к примеру: родит иная баба немощного, прямо сказать, урода, слепого, там, или хроменького... Над ней все скорбят: несчастная, мол, она, с таким дитем ей одна мука... А оно, дитё это, для нее оказывается самый первый бриллиант. Она его паче всех здоровых жалоствует и от него ей душе умиление. Вот и радость. А ты говоришь — дерьмо. Нет, сынок, такое дерьмо превыше нектара и всякой амброзии. Миро оно благовонное и ладон для души. Так и здесь, хотя бы в моем приходе. — Да какой же у вас теперь приход, батюшка? — засмеялся на этот раз я. — Были вы священником, приход имели. Это верно. А теперь вы ничто, не человек даже, а номер, пустота, нихиль... — Это я-то нихиль?! — вскочил с нар отец Никодим. — Это кто же меня, сына Господнего, творение Его и к тому же иерея может в нихиль, в ничто обратить? Был я поп, — поп и есть! Смотри, по всей форме поп! Старик стал передо мной, расправил остатки пол своей перелатанной всех цветов лоскутами ряски и поправил на голове беззвездную буденовку. — Чем не поп? И опять же человек есмь, по образу и подобию Божьему созданный. А ты говоришь — нихиль, пустота! — даже плюнул в сторону отец Никодим. И прихода своего не лишен. Кто меня прихода лишал? Вот он мой приход, вишь какой, — махнул он рукой на ряды на» — три яруса на обе стороны! Вот какой богатый приход! Такого поискать еще надо. — Хороши прихожане, — съиронизировал я. — Что ж, они у вас исповедуются, причащаются? Обедни им служите? — А как же? Врать тебе не буду: к исповеди мало идут, разве кто из вашей братии да мужики еще. Но душами примыкают многие. И служу по возможности. — Здесь? В бараке? — Здесь мы всего третий день. Еще не осмотрелись. А когда везли нас, служил. — Разве вас не в «Столыпинском» вагоне везли? Не в клетках по трое? — В нем самом. — Как же вы служили? Там, в этих клетках, и встать нельзя. — Самая там служба, — залучился улыбкой старик и, снова всунув голову в солнечную струю, прижмурил глаза, — там самая служба и была. Лежим мы, по одну сторону у меня жулик, а по другую — татарин кавказский, мухамед. Стемнеет, поезд по рельсам покачивает, за решеткой солдат ходит... Тихо... А я повечерие творю: «Пришедши на запад солнце, видевши свет вечерний, поем Отца, Сына и Святого Духа»... Татарин враз понял, что хвалу Господу Создателю воздаем, хотя и по-русски совсем мало знал. Уразумел и по-своему замолился. А жулик молчит, притулился, как заяц. Однако цыгарку замял и в карман окурок спрятал. Я себе дальше молитствую: «От юности моея мнози борют мя страсти, но Сам мя заступи и спаси, Спасе мой... Святым духом всяка душа живится», а как дошел до Великого Славословия (это я всё шепотом молил, татарин тоже тихо про себя), на Славословии-то я и в полногласие вступил: «Господи Боже, Агнче Божий, вземляй грех мира, приими молитву нашу». Тут и жулик закрестился. Так ежевечерне и служили все девять ден, пока в вагоне нас везли. Чем тебе не приход? Господь обещал: где во имя Его двое соберутся, там и Он промеж них, а нас даже трое было... Мне же радость: пребываю в узилище, повернуться негде, слова даже громко сказать боюсь, а духом своим свободен — с ближними им сообщаюсь и воспаряюсь с ними. Соловки. Автор: Mega-byte photosight.ru — Ведь они не понимали вас, молитвы ваши. — Как это так не понимали? Молились, значит, понимали. Ухом внимали и сердцем разумели. — Я вчера ваш рассказ о блудном сыне здесь слушал. Верно, шпаны к вам набралось много. Но они всегда так. И похабные сказки тоже слушать всю ночь готовы, лишь бы занимательными были. — А ты думаешь, ко Христу, человеколюбцу нашему, все умудренными шли? Нет, и к нему такие же шли, одинаковые. Ничего они не знали. Думаешь, они рассуждали, вот Господь к нам пришел, спасение нам принес? Нет, браток. Прослышат, что человек необыкновенный ходит, слепых исцеляет, прокаженных очищает, они и прут на него глазеть. Придут, сначала, конечно, удивятся, а потом Слово Его услышат и подумают: стой, вот оно в чем дело-то! Телесные глаза, конечно, каждому нужны, но, окромя них, и духовное зрение еще существует. Как они это самое сообразят, то и сами прозревать начнут. Вроде котят. И с проказой тоже: одному Он, Человеколюбец, чудом ее о тела снимал, а сотням — с душ словом своим. Так и в Евангелии написано. — Где же это там написано, батюшка? Я Евангелие читал, а этого не помню... — Значит, плохо читал, — снова сердито буркнул старик, — на каждой страничке там это значится. Отец Никодим встал с нар, сделал два шага в сторону, поправил сбившуюся на затылок буденовку и потом снова обернулся ко мне. Теперь из его глаз лился свет и словно стекал из них по лучащимся морщинкам, струился по спутанной бороде и повисал на ней жемчужными каплями. — Ты, дурашка, телесными глазами читал, а душевными-то в книгу святую не заглядывал, — ласково проговорил он и погладил меня обеими руками по плечам. — Ничего. Потому это так получилось, что ты, чуда прозрения не видавши, сам не прозрел. Очищенных от проказы не зрил. — Какие теперь чудеса, — с досадою отмахнулся я, — и прокаженных теперь нет. Исцелять некого. — Нет? Нет говоришь? Прокаженных нет? — быстро зашептал, тесно лепя слово к слову отец Никодим. Улыбка сбежала с его лица, но оно по-прежнему лучилось ясным и тихим светом. — Ты не видал? Так смотри, — повернул он меня за плечи к рядам трехярусных нар, — кто там лежит? Кто бродит? Они! Они! Все они прокаженные и все они очищения просят. Сами не знают, что просят, а молят о нем бессловесно. И не в одном лишь узилище, в миру их того больше. Все жаждут, все молят... Лучащееся светом лицо старого священника стало передо мною и заслонило от меня всё: и ряды каторжных нар, и копошащееся на них человеческое месиво, и обгорелые, закопченные стены поруганного, оскверненного храма... Ничего не осталось. Только два глаза, опущенные редкими седыми ресницами и на них, на ресницах — две слезы. Мутных старческих слезы. — Вот он, приход мой, недостойного иерея. Его, Человеколюбца, приход, слепых, расслабленных, кровоточивых, прокаженных, бесноватых и всех, всех, чуда Его жаждущих, о чуде молящих. Две мутные слезы спали с ресниц, прокатились по тропинкам морщин и, повиснув на волосах бороды, попали в последний отблеск уходившего зимнего солнца, зарозовели в нем, ожили двумя жемчужинами и растеклись. Отец Никодим повернул мою голову к темной фреске по которой тоже стекали капли сгустившейся испарины, такие же мутные, как его слезы. Скатывались и растекались. Рисунка уже совсем не было видно. На темном фоне сырой стены едва лишь брезжили две ликующе вздетых руки обретшего блудного сына отца. Только. — Зри, прозри и возрадуйся! — шептал отец Никодим. Фамилии его я не помню, да и немногие знали ее на Соловках. Она была не нужна, потому что «Утешительного попа», отца Никодима, и без нее знали не только в кремлевском муравейнике, но и в Муксоломском богоспасаемом затишье, и в Савватиеве, и на Анзере, и на мелких, затерянных в дебрях командировках. Так сложилась его соловецкая судьбина — везде побывал. Ссыльное духовенство — архиереи, священники, монахи, — прибыв на остров и пройдя обязательный стаж общих работ и жительства в Преображенском соборе, обычно размещалось в шестой роте, относительно привилегированной, освобожденной от поверок и имевшей право выхода из кремля. Но для того, чтобы попасть в нее, одного духовного сана было мало, надо было запастись и соответствующей статьей, каравшей за антисоветскую агитацию, преступное сообщество, шпионаж или какое-нибудь иное контрреволюционное действие, а отец Никодим был осужден Полтавской тройкой НКВД за преступление по должности. Вот именно это отсутствие какой-либо контрреволюции в прошлой жизни отца Никодима и закрывало ему двери в тихий, спокойный приют. Получался анекдотический парадокс: Владимир Шкловский, брат известного литератора-коммуниста Виктора Шкловского, пребывал в окружении иереев и высших иерархов, как «тихоновец», хотя по происхождению и был евреем. Он взял на хранение церковные ценности от своего друга-священника 1 , а священствовавший более пятидесяти лет иерей, отец Никодим, кружил по всем командировкам то в качестве лесоруба, то скотника, то рыбака, то счетовода. К политике он, действительно, не имел никакого отношения ни в настоящем, ни в прошлом. — Кого-кого только в нашем селе ни побывало, — рассказывал он, — и красные, и белые, и немцы, и петлюровцы, и какие-то еще балбачановцы... всех повидал... Село-то наше стоит на тракту, что от Сум на Полтаву идет. А мне — всё единственно, что белые, что красные. Все сыны Божие, люди-человечки грешные. Господь на суде Своем не спросит, кто красный, кто белый, и я не спрашивал. — А не обижали вас, батюшка? — Нет. Какие же обиды? Ну, пасеку мою разорили... Что ж, это дело военное. Хлебает солдат свои щи... Год хлебает, другой хлебает, так ведь и медку захочется, — а где взять? А они, пчелки-то, твари Божие, не ведают, кому медок собирают — мне ли, солдату ли? Им единственно, на кого трудиться, ну и мне обиды быть не может. — Не смеялись над вами? — Это бывало, — засмеется сам отец Никодим, и мелкие морщинки, как резвые детишки, сбегутся к его выцветшим, с хитринкой, глазкам, — бывало даже часто. Один раз большой какой-то начальник у меня на ночь стал. Молодой, ловкий такой. — Поп, а поп, — говорит, — я на ночь бабу к себе приведу. Как ты на это смотришь? — Мне чего смотреть, — отвечаю, — я за семьдесят-то лет всего насмотрелся. Дело твое молодое, грешное. Веди, коли тебе без того невозможно. — Может и тебе, поп, другую прихватить? — Нет, сынок, обо мне, — говорю, — не беспокойся. Я пятнадцатый год вдовствую, а в этом не грешен. — И не смущал тебя бес? — Как не смущать? Смущал. Ты думаешь, поп — не человек? Все мы — люди, и всему людскому не чужды. Это и латинскими мудрецами доказано. Бесу же смущать человеков и по чину положено. Он свое выполнять обязан. Он меня — искушением, а я его — молитвою... Так поговорили с ним, посмеялись, а бабы он всё же не привел. Один спал, и наутро две пачки фабричной махорки мне дал, заусайловской. — Этим грешен, — говорю, — сынок! Табачком занимаюсь. Спасибо! А в другой раз на собрание меня потребовали, как бы на диспут. Оратор ихний меня вопрошает: — Ответьте, служитель культа, подтверждаете ли, что Бог в шесть дней весь мир сотворил? — Подтверждаю, — говорю, — в Писании так сказано... — А современная наука доказывает, что за такой малый срок ничего создано быть не может. На этот процесс миллионы тысячелетий требуются, а не дни. — А какие дни? — вопрошаю. — Как какие? Обыкновенные. Двадцать четыре часа — сутки. — А ты по науке читал, что на планиде Сатурне день больше двух лет выходит? — Это, — говорит, — верно. Астрономия подтверждает. — А у Господа, Творца вселенной, какие дни? Это тебе известно? Земные человеческие или сатурнальные? Его день-то может в сто миллионов лет вскочит! Что ж Он, Бог-то, по гудку, что ли, на работу выходит? Эх, ты, философ, не решивший вопросов, хотел надо мною посмеяться, а вышло ему самому посрамление. — За что же вас всё-таки посадили? — Правильно посадили. Должностное преступление совершил. — Да какая же у вас должность была? — Как какая? Своя, иерейская, по чину положенная: рожденных — крестить, во плоти укрепившихся — венчать, Господом прибранных — отпевать и напутствовать. Дела хватало! Я его и выполнял по старинке: крещу, венчаю, хороню и в свои книги церковные записываю. Ан , новая-то власть новой формы требует: без свидетельства из города не венчать, без врачебного удостоверения не хоронить... Ну, а мое положение каково? Люди всё обладили, кабана зарезали, кур, гусей, самогону к свадьбе наварили, гостей назвали, одно осталось — «Исаия, ликуй» отпеть! А тут на тебе — в Полтаву ехать! Виданое ли дело? — Батюшка, — говорят, — обвенчай! Да разве ты Оксанки с Грицьком не знаешь? Сам ведь их крестил! Какое тебе удостоверение? Ну, и венчал. А с покойниками еще труднее, особенно в летнюю пору: жара, а тут доктора ожидай трое суток... Входил в положение — хоронил. Новые правила должности своей нарушал, конечно. За то и осужден. Свои пастырские обязанности отец Никодим выполнял и на Соловках. Наперстный крест серебряный, епитрахиль, ризу и камилавку отобрали в Кеми при последнем перед Соловками обыске. Евангелие оставили, это служителям культа разрешалось. Последняя камлотовая, подбитая ватой ряска изорвалась на лесных работах до непристойности. Пришлось полы обрезать. Священническая шляпа в которой он попал в тюрьму, давно уже пришла в полную негодность, и седую голову отца Никодима покрывал подаренный кем-то красноармейский шлем с ясно видневшимся следом отпоротой красной звезды. Посылок с воли отец Никодим не получал. Но он не унывал. Сгорбленный под тяжестью последних лет восьмого десятка, он был необычайно бодр и крепок для своего возраста. Рубить дерево под корень он, правда, уже не мог, но. при обрубке сучьев топор в его руках ходил лучше, чем у многих молодых, а скотником на Муксоломской ферме он считался незаменимым. Лохмотья обрезанной рясы и мало подходящий к его сану головной убор не смущали отца Никодима. — Попа и в рогоже узнаешь, — говорится в народе, а меня-то и узнавать нечего, без того все знают. Кроме того, не рогожа на мне, а материал знатный, в Киеве купил. Починить бы толком — век служил бы еще... Всё же «нужное» у меня в исправности. Это «нужное» составляли: искусно вырезанный из дерева наперсный крест на веревочке, носившийся под одеждою, епитрахиль суконная, короткая, подбитая легким слоем ваты, и дароносица из плоской немецкой солдатской кружки с ловко подогнанной крышечкой. — Зачем же вы епитрахиль-то ватой подстегали? Отец Никодим хитро улыбался. — От соблазну. В случае обыск — чекист ее отобрать обязан, А я в грех его не введу, на себя грех возьму — нагрудничек по древности моей от кашля, а в кружечке — лекарство. Ему и свободно будет всё мне оставить. С этим «нужным» для его перевалившего за полвека служения отец Никодим никогда не расставался. Святую литургию он совершал ежедневно, встав раньше всех и забравшись в укромный уголок. Спал он по-стариковски, не более двух-трех часов. — Потому при себе ношу, что служение мое всегда может потребоваться. В Господа же веруют в тайниках своей души все. Раз заехал к нам важный комиссар, с орденом. Закончил он свои дела и в сад ко мне идет, а садок у меня был любительский, редкие сорта я развел, пасека там же... Комиссар со мною вежливо... всё осмотрел, похвалил. Чай со свежим медком сели пить, разговорились. — Как это вы, — говорит, — в садоводстве, в пчеловодстве и прочей ботанике столь сведущий, предпочитаете мракобесием своим заниматься, людей морочить? Шли бы к нам в земотдел инструктором — полезным бы человеком стали... — А вы, — спрашиваю, — господин-товарищ, действительно в Господа не веруете? Он даже обиделся. — Странный вопрос! Как же я веровать буду, раз я коммунист, а, кроме того, человек сознательный, интеллигентный. — Так вы никогда, ни разу, сознательным став, Имя Его святое не призывали? Смутился мой комиссар. — Было такое дело, — говорит, — наскочили казаки ночью на наш обоз. Я, как был в подштанниках, — под тачанку. А казак приметил. Кружится на коне окрест тачанки и пикой меня достать норовит. А я, как заяц, то к передку, то к задку перескакиваю. Тут-то, я и Бога, и Богородицу, и Николу Угодника, всех вспомнил. Махнул на меня рукой казак и ускакал. Тут я перекрестился. Верно. Но ведь это от страха, а страх есть основа религии... — Отчего же вы от страха иное имя не призвали? — Пережитки... — потупился мой комиссар. Все в Господа веруют, и все приобщиться к Телу Его жаждут. Не всегда только дано им понять это. Вы Губичева знавали? Нет? Быть не может! Человек приметный, ростом — Петр Великий и характером крут; из бандитов был. Дня за три до кончины раздатчика чуть не задушил: порцию будто тот ему неправильную дал. Матерщинник и к тому же богохульник. Владычицу Небесную беспрестанно поносил. Так вот, с неделю назад сосною его придавило, прямо поперек грудей ударила. Лежит на земле и хрипит: — Амба! Попа зовите! — а у самого уже смертные пузыри изо рта идут. Ребята за мной сбегали. Я приспел, и солдат уж тут. Как быть? А Губичев глаза подлоб подкатывает. Я — солдату: — Отвернись, господин-товарищ, на малое время и не сомневайся. Видишь, человек помирает. — Вали, — говорит, — поп, исполняй свою обязанность, — и к сторонке отошел. Я Губичева епитрахилью накрыл, прегрешения ему отпускаю, а он хрипит: — Три души... Больше понять ничего невозможно было. Приобщил я его Святых Тайн, дернулся он разок, и душка отлетела. Вот вам и вера. Значит, была она у него, у смертоубийцы и богохульника! А солдат-то, думаете, зря отошел? Нет, и он под своей политграмотой искру Божию таил. От выполнения своего служения отец Никодим никогда не отказывался. Служил шепотком в уголках молебны и панихиды, исповедывал и приобщал Св. Тайн с деревянной струганой лжицы. Таинство Евхаристии он совершал над водой с клюквенным соком. — Вина где ж я достану? А клюковка, она есть тоже виноград стран полуночных и тот же Виноградарь ее произрастил. Нет в том греха. По просьбе группы офицеров он отслужил в лесу, на могиле расстрелянных, панихиду по ним и Царе-Искупителе. Его же под видом плотника проводили в театр к пожелавшим говеть женщинам. Шпана ухитрялась протаскивать его через окно в лазарет к умирающим, что было очень трудно и рискованно. Никто из духовенства не шел на такие авантюры. Ведь попадись он — не миновать горы Секирной. Но отец Никодим ни ее, ни прибавки срока не боялся. — Что мне могут сделать? Ведь восьмого-то десятка всего один годик мне остался. Прибавляй, убавляй мне срок человеческий. Господнего срока не изменишь! А с венцом мученическим перед Престолом Его мне, иерею, предстать пристойнее, — скажет отец Никодим и засмеется дробным стариковским смехом. Побегут к глазам лучистые морщинки, и поверишь, что так — со светлою, веселою радостью переступит он предельную черту. С этою радостью прошел он весь свой долгий жизненный путь, С нею не расставался он и в дни свои последние, соловецкие. Этой же радостью своей стремился он поделиться с каждым, плеснуть на него водой жизни из сосуда Духа своего. За то и прозвали его «утешительным». Долгие зимние вечера на командировках много отличны от кремлевских. Нет ни театра, ни кино, ни яркого электрического света. Нет возможности пойти в другую роту, послушать беспрерывно обновляющуюся информацию «радио-парашу». На командировке раздадут ужин пораньше, построит команду дежурный, просчитает и запрет барак. Чадит тюлений жир в самодельных коптилках». Кое-кто ругается с тоски... Случаев самоубийства в кремле я не знаю, а на глухих командировках кончали с собой многие. Затоскует человек, добудет обрывок веревки—вот и всё. Или на сосне найдут или утром висящим в углу барака обнаружат. Такого затосковавшего отец Никодим разом узнавал своими безцветными, с хитринкой глазками. Вечерком в бараке, а то и днем на работе будто невзначай с ним разговорится. Начнет совсем про другое, расскажет, как он, будучи в киевской семинарии, яблоки в архиерейском саду воровал и попался на этом деле. Посмеется. Или попадью свою вспомнит, садик, пасеку. Смотря по собеседнику. И тот повеселеет. Тут ему отец Никодим и шепнет тихонечко: — Ты, сынок, Николе Угоднику помолись и Матери Божией «Утоли моя печали». Так и так, скажи, скорбит раб Божий имя рек, скорбит и тоскует... Прими на себя скорбь мою, Заступница, отгони от меня тоску, Никола Милостивый... И поможет. Да почаще, почаще им о себе напоминай... У Святителя дела много. Все к нему за помощью идут. Может и позабыть. Человек он старый. А ты напомни!.. Как ручеек из-под снега, журчит тихая речь Утешительного попа. Смывает с души тоску ручеек... Светлеет чадная тьма барака. — Ты молодой еще. Кончишь срок — домой поедешь, а не домой, так в Сибирь, на «вольную»... Что ж, ив Сибири ведь люди живут. Даже похваливают. Жена к тебе приедет... Вспыхивала радужным светом Надежда. Загоралась пламенем Вера, входили они в черное, опустошенное, перегорелое сердце, а из другого, светлого, лучисто улыбалась им Любовь и Мудрость немудрящего русского деревенского Утешительного попа. Был и другой талант у отца Никодима. Большой, подлинно милостью Божией талант. Он был замечательный рассказчик. Красочно, сочно выходили у него рассказы «из жизни», накопленные за полвека его священнослужения, но еще лучше были «священные сказки». Об этом таланте его узнали еще в дороге, на этапах, а в Соловки он прибыл уже знаменитостью, и слушать его по вечерам в Преображенский собор приходили и из других рот. — Ну, батя, начинай «из жизни», а потом и про «священное» не забудь! «Из жизни» бывало всегда веселым и забавным. — Чего там я буду о скорбях вам рассказывать! Скорбей и своих у каждого много. Лучше повеселее что, а у меня и того и другого полные чувалы... «Священные сказки» были вольным пересказом Библии и Евангелия, и вряд ли когда-нибудь был другой пересказчик этих книг, подобный отцу Никодиму. Строгий догматик и буквоед нашел бы в них, может быть, много в Библии не упомянутого, но всё это были детали, фрагменты, не только не затемняющие, но выделяющие, усиливающие основной смысл рассказа, а, главное, отец Никодим рассказывал так, словно он сам не далее, как вчера, сидел под дубом Мамврийским, у шатра... нет, не у шатра, а у крепко, навек сколоченной избы Авраама. И сам патриарх был подстать избе, смахивал малость на тургеневского Хоря, только писанного не мирским легкодумным художником, а твердою кистью сурового суздальского иконописца. Живыми, во плоть и в рубище одетыми были и ангелы-странники. Жила и «бабка» Сара, подслушивавшая под дверью беседу мужчин... Ни капли казенного елея, ни буквы сухой книжной премудрости не было в тихоструйных повестях о рыбаках неведомой Галилеи и их кротком Учителе... Всё было ясно и светло до последнего камешка пустыни, до малой рыбешки, вытащенной сетями из глубин Генисаретского озера. Шпана слушала, затаив дыхание... Особенным успехом пользовалась притча о блудном сыне. Ее приходилось повторять каждый вечер. Я слушал «священные сказки» только в крикливой сутолоке Преображенского собора, но и оттуда уходил очарованный дивной красотой пересказа. С какой же невероятной силой должны были они звучать в чадном сумраке нескончаемой ночи лесного барака? Но Секирки и мученического венца отец Никодим не миновал. На первый день Рождества вздумали всем лесным бараком — человек двадцать в нём жило — обедню отслужить затемно, до подъема, пока дверей еще не отпирали. Но, видно, припозднились. Отпирает охрана барак, а там отец Никодим Херувимскую с двумя казаками поет. Молившиеся успели разбежаться по нарам, а эти трое были уличены. — Ты что, поп, опиум здесь разводишь? Отец Никодим не отвечает — обедню прерывать нельзя — только рукой помахивает. Все трое пошли на Секирку. Весной я спросил одного из немногих, вырвавшихся оттуда, знает ли он отца Никодима? — Утешительного попа? Да кто же его не знает на Секирке! Целыми ночами нам в штабелях «священные сказки» рассказывал. — В каких штабелях? — Не знаете? Не побывали еще в них? Ну, объясню. Зимой Секирная церковь, где живут штрафные, не отапливается. Верхняя одежда и одеяла отобраны. Так мы такой способ изобрели: спать штабелями, как баланы кладут. Ложатся четыре человека вряд, на бок, На них — четыре поперек, а на тех еще четыре, снова накрест. Сверху весь штабель имеющимся в наличии барахлом укрывают. Внутри надышат и тепло. Редко кто замерзнет, если упаковка тщательная. Укладывались же мы прямо после вечерней поверки. Заснуть, конечно, не можем сразу. Вот и слушаем «священные сказки» Утешительного попа... и на душе светлеет... Отца Никодима у нас все уважали, епитрахиль ему соорудили, крест, дароносицу... — Когда же он срок кончает? — Кончил. На самую Пасху. Отслужил ночью в уголке Светлую Заутреню, похристосовался с нами. Потом в штабель легли досыпать, он же про Воскресение Христово «сказку» сказал, а наутро разобрали штабель — не встает наш Утешительный. Мы его будим, а он холодный уже. Надо полагать, придушился, — в нижний ряд попал. Это бывало. Сколько человек он у нас за зиму напутствовал, а сам без напутствия в дальний путь пошел... Впрочем, зачем ему оно? Он сам дорогу знает.
Re: Читальный зал. [сообщение #236762 является ответом на сообщение #102956] Чт, 20 Май 2010 10:06 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
Инна из Москвы в настоящее время не в онлайне  Инна из Москвы
Сообщений: 149
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Москва
Карма: 0
Мне тут нравится
В издательстве Сретенского монастыря готовится книга архимандрита Тихона (Шевкунова). Августин. Часть 1 Успенский Псково-Печерский монастырь. Эта история произошла в 1986 году. Меня, тогда еще молодого послушника, буквально месяц назад перевели из Псково-Печерского монастыря в Москву. Архиепископу Питириму, руководителю Издательского отдела Московского Патриархата, рассказали обо мне, что в Псково-Печерском монастыре, на коровнике, есть послушник с высшим кинематографическим образованием. Как раз в этот год государственные власти наконец разрешили Церкви подготовку к празднованию тысячелетия Крещения Руси. Сразу срочно понадобились специалисты: впервые предстояло показывать жизнь Церкви по телевидению, снимать фильмы о Православии. Вот я и попался под руку. Для меня переезд обратно в город, откуда я несколько лет назад уехал в Псково-Печерский монастырь, был настоящей трагедией, но мой духовник отец Иоанн сказал: «Послушание превыше всего. Будь там, куда тебя поставило священноначалие». И все же, оказавшись в Москве, я пользовался любым случаем, чтобы хотя бы на денек вернуться в любимую обитель. И вот однажды мне позвонил игумен Зинон, монах-иконописец, живший тогда в Псково-Печерском монастыре, и очень взволнованно, ничего не объясняя по телефону, попросил, чтобы я срочно приехал в монастырь. Не помню уж, под каким предлогом отпросился я у владыки Питирима, но на следующее утро был в Печорах, в келье отца Зинона. Что же рассказал отец Зинон? Под большим секретом он поведал, что несколько недель назад с гор в Абхазии, из тех мест, где на нелегальном положении вот уже несколько десятилетий тайно жили монахи, вынужден был спуститься в мир один инок. И он находится в серьезной опасности. Монахи нелегально жили в горах под Сухуми давно, еще с первых лет советской власти. Они навсегда уходили от мира в труднодоступные горные районы, укрываясь от властей мирских, а иногда и церковных. Среди них было немало настоящих подвижников, которые искали уединения ради общения с Богом, непрестанной молитвы и созерцания. Другие уходили, протестуя против государственной и церковной неправды, рвали свои советские паспорта, боролись против экуменизма, соглашательства, словом, против всего того, о чем глухо роптал тогдашний церковный народ. Я однажды был в этих горах – по благословению духовника Троице-Сергиевой лавры архимандрита Кирилла (Павлова) и тогдашнего лаврского благочинного архимандрита Онуфрия (теперь он митрополит Черновицкий). Мы с друзьями тайно перевозили туда на нелегальное положение одного монаха из Троице-Сергиевой лавры. Это особая история, но, во всяком случае, я хорошо знал и дом диакона Григория и его матушки Ольги в Сухуми на улице Казбеги, с которого начиналось почти всякое путешествие к кавказским вершинам от легальной жизни в жизнь нелегальную, и два-три места, где по дороге в горы христиане укрывали монахов. По крутым горным тропам, от одной кельи к другой, путники продвигались в труднодоступные и необычайно красивые места, где жили подвижники. Власти, конечно, нещадно монахов преследовали. Их вылавливали, сажали в тюрьмы, но они все же продолжали жить здесь и были для многих одним из образов непокорившейся Церкви. Так вот, отец Зинон рассказал, что один из этих монахов вынужден был спуститься с гор, а затем оказался в Печорах. Это был еще совсем молодой человек – двадцати двух лет. Звали его Августин. Я слышал о нем от монахов в Сухуми, но сам никогда не видел. Когда ему было четыре года, его мать стала монахиней. Она ушла в горы и взяла ребенка с собой. Мальчик был воспитан среди подвижников и в восемнадцать лет пострижен в монашество. Жил он в келье вместе с матерью, воспитывался под руководством горных старцев и даже не помышлял о том, чтобы оставить свое пустынное уединение. Но вот однажды, когда он работал где-то на горных террасах в огороде, а мать хлопотала по хозяйству, на их келью набрели абхазские охотники. Они были пьяны и бесцеремонно потребовали от матери Августина приготовить им еду. Женщина, которая понимала свое совершенно бесправное положение (вернувшись в деревню, охотники могли донести о ней и сыне властям), собрала им на стол. Но охотники, наевшись и изрядно выпив, стали грубо домогаться этой молодой еще женщины. Тогда она сказала им, что лучше пусть они ее сожгут, чем надругаются. И обезумевшие от вина и страсти охотники облили ее керосином и подожгли… Августин издалека услышал страшный крик своей матери. Он бросился к келье и увидел ужасающую картину: его мать, охваченная пламенем, мечется по их убогой хижине, а охотники, протрезвев, в панике гоняются за ней, пытаясь сбить огонь. Увидев вбежавшего в дом человека, охотники еще больше перепугались и бросились прочь. А Августин наконец потушил горящую мать. Она была уже при смерти. Августин перенес ее в ближайшую деревню, в дом их друзей, но ей уже ничем нельзя было помочь. Монахиня умерла, причастившись Святых Христовых Таин и завещав сыну не мстить за себя, а молиться за ее несчастных убийц. Но охотники, придя в себя после всего случившегося, встревожились не на шутку. Монахиней или не монахиней была эта женщина, легально она жила в горах или нет, с паспортом или без паспорта, но они понимали, что в случае огласки им придется перед законом отвечать за убийство. И тогда они начали охоту на единственного свидетеля, то есть на Августина. Узнав об этом, старцы, которые руководили жизнью молодого человека, сказали ему: «Они тебя все равно найдут. Лучше тебе спуститься с гор. Подвизайся, где сможешь, но здесь они тебя убьют». Августин послушал их совета. Вначале его переправили в Троице-Сергиеву лавру. Но жить там без паспорта было слишком опасно. И тогда его направили в Псково-Печерский монастырь. Дело в том, что в Печорском монастыре уже жил один монах, спустившийся с гор. Он был уже очень стар и прожил в горах больше сорока лет. Но сильно заболел, и старцы благословили ему лечиться в миру. Псково-Печерский наместник архимандрит Гавриил, тогдашний грозный и всесильный властитель Печор, к которому этот странник пришел, сжалился над ним и нашел способ через милицию и КГБ добиться разрешения для больного монаха, у которого не было никаких документов, беспрепятственно проживать в монастыре. Даже паспорт ему справили с помощью отца наместника. Так он и жил в богадельне, в Лазаревском корпусе монастыря. В надежде на такую же помощь отец Зинон, к которому привезли Августина, подвел молодого монаха к отцу наместнику. Но тот, видимо, был в этот момент сильно не в духе. Лишь взглянув на Августина, он гневно закричал: «Какой это монах? Водят тут всяких бродяг и жуликов! В милицию его!» Отец Зинон еле успел утащить растерявшегося и испуганного монаха в свою келью. – У-у, этот Гавриил – чекист! – сокрушался отец Зинон. – И как я додумался повести к нему этого ангела? А о том, что юный монах – просто равноангельское существо, отец Зинон рассказывал совершенно потрясенно: – Ты представить не можешь, что это за человек! Он ест в день не больше, чем пятилетний ребенок. Глаза – чистейшие, ангельские. Непрестанно пребывает в молитве! Отец Зинон даже прибавил: – Это единственный настоящий монах, которого я встречал за свою жизнь. Конечно, сказал он это сгоряча, в сильном огорчении от грубого поступка отца наместника, но, как бы то ни было, по его словам, все, кто видели Августина, были по-настоящему поражены. Было жаль, что в эти дни в монастыре не было братского духовника архимандрита Иоанна (Крестьянкина). Он мог бы, как никто другой, дать правильный совет, как поступить с этим удивительным юношей-монахом. Я спросил, где сейчас отец Августин? Оказалось, отец Зинон после инцидента с наместником отправил его от греха подальше из Печор в Москву к своим духовным детям Владимиру Вигилянскому и его жене Олесе. На следующий день, вернувшись в столицу, я познакомился с этой супружеской четой. Сегодня отца Владимира Вигилянского знают многие – он руководит пресс-службой Патриарха Московского и всея Руси, а тогда он был просто Володей, научным сотрудником Института искусствознания, и жил со своей женой и с тремя маленькими детьми в писательском доме на проспекте Мира. Их соседями были такие знаменитости, как Булат Окуджава, космонавт Леонов, спортивный комментатор Николай Озеров. Именно в их доме как особую драгоценность и укрывали отца Августина. Конечно, мне не терпелось его увидеть. И вот, наконец, в московскую комнату на девятом этаже, как человек из другого мира, заходит молодой монах с длинными, распущенными по плечам волосами, с удивительно большими синими-синими глазами. Мы поздоровались с ним особым, принятым у горных монахов, образом. Олеся и Володя с восхищением смотрели на нас. Мы уселись за стол, и я стал расспрашивать его об общих знакомых, живущих там, у высокогорной реки Псоу. Об отцах Мардарии, Оресте, Паисии, маленьком отце Рафаиле. Августин отвечал немногословно и спокойно: он знал этих людей с детства. Мы попили чай, и он ушел в свою комнату. А мы остались под удивительным светлым впечатлением от этой встречи и под тяжестью неразрешимого вопроса: что же нам сделать, чтобы ему помочь? Напомню, на дворе был тысяча девятьсот восемьдесят шестой год. Если его, человека в подряснике (а в светской одежде он выходить на улицу категорически отказывался), не имеющего документов, остановит для проверки милиция, он будет сразу задержан. Как объяснили Володе Вигилянскому знакомые юристы, его в первую очередь «пробьют» по всем нераскрытым за последние лет пять уголовным делам от Калининграда до Владивостока. И надо отдавать себе отчет: при желании на него удобно будет списать не одно тяжкое преступление. Но даже лишь при одной мысли, что этот монах-подвижник, ничего не понимающий в мирской жизни ангел-маугли, воспитанный в горах на книгах святых отцов, окажется не то, что в тюрьме, но, хотя бы даже на время, в камере предварительного заключения, или даже в армии, куда двадцатидвухлетний здоровый молодой человек попал бы по-всякому, мы приходили в ужас! А если произойдет самое страшное, и он окажется в тюрьме – чистый, безгрешный подвижник, всю свою юную жизнь отдавший Богу?.. Мы были потрясены этой грядущей опасностью. В течение нескольких дней мы судорожно пытались найти выход из этого положения. Владимир ездил советоваться с лаврскими духовниками. Мы привлекли своих друзей, у которых были знакомые юристы. Кто-то пообещал задействовать даже Аллу Пугачеву – на случай, если надо будет вызволять Августина из милиции… А отец Августин жил своей жизнью. Молился в своей комнате, которую мы сразу стали называть кельей, и ждал нашего решения. Наблюдая за ним, я заметил, насколько порой разные традиции существуют в обычных монастырях и в горных кельях. Например, я вдруг случайно увидел, что отец Августин носит под подрясником священнический крест с украшениями. – Откуда он у тебя? Или ты тайный священник? – спросил я, зная, что и такое иногда бывает. – Нет, я не священник, – отвечал Августин. – Это мой старец, умирая, благословил мне свой крест. И велел, когда я буду священником, носить его уже открыто. А до этого времени его крест будет меня хранить. Или у него было красивое кадило, и он каждый день кадил свою «келью», для чего просил нас достать уголь и ладан. Такого в наших монастырях я не видел. Или как-то я предложил ему вместе почитать кафизмы, и был очень удивлен, что отец Августин делает немало ошибок. Я даже чуть было не осудил его – монаха, так плохо знающего Псалтырь, но поспешно одумался и догадался, что в абхазских горах его попросту некому было учить правильному церковно-славянскому языку. Так проходили дни. И вот постепенно мы стали замечать, что отец Августин меняется. Точнее, называя вещи своими именами, портится в нашей компании! Мы-то ведь, в отличие от него, были далеко не ангелами. А как написано в Псалтыри: «С преподобным преподобен будеши, с мужем неповинным неповинен будеши, со избранным избран будеши, а с со строптивым развратишися». Вот это последнее, про строптивых грешников, было как раз про нас: мы действительно каждый день могли наблюдать плоды нашего пагубного влияния. Скажем, как-то после долгого обсуждения всевозможных планов по спасению отца Августина и так и не к чему не придя, мы решили хотя бы полакомиться мороженым. Ореховое мороженое за двадцать восемь копеек неожиданно так понравилось нашему монаху, что он съел подряд пять порций, а потом стал каждый день посылать Володиного сынишку Нику в ближайший киоск. Отказать ему было неудобно, и мы с трепетом наблюдали, как самым настоящим образом соблазнили отца Августина: он мог есть это проклятое мороженое двадцать четыре часа в сутки! Мальчик Ника теперь вырос, закончил институт и служит диаконом в московском храме Успения в Печатниках, но очень хорошо помнит, как со слезами каялся, что скармливал горному подвижнику немереное количество мороженого. Или, например, у Олесиного брата был магнитофон. И вдруг мы видим, как Августин подсаживается к нему, и они вместе слушают «Битлз»!.. Это повергло нас в тягчайший шок. Мрачные и беспомощные, мы вновь и вновь собирались на совет в квартире Вигилянских. К тому времени к нашей компании прибавились супруги Чавчавадзе, Елена и Зураб, и игумен Димитрий из Троице-Сергиевой лавры (теперь он архиепископ Витебский). Но последним ударом лично для меня стал случай, когда отец Августин вдруг радостно закричал с балкона: – Смотрите, Николай Озеров! Я был потрясен. На балконе соседской квартиры этажом ниже действительно стоял легендарный спортивный комментатор и, добродушно посмеиваясь, смотрел на узнавшего его монаха. Но дело было не в этом. – Какой Николай Озеров? Ты-то откуда знаешь? Какие тебе – николаи озеровы?! – заорал я, утаскивая его с балкона. Тут же все объяснилось: отец Августин нашел подшивки «Огонька», и в долгие часы, в одиночестве коротая время, он по многу раз просматривал журналы в своей келье. Я понял, что надо безотлагательно, как можно скорее сделать все, чтобы избавить этого чистого, непорочного монаха от нашего общества. Иначе нам прощения не будет. Среди всех этих невеселых событий вдруг пришло и решение. Его нашел мой друг Зураб Чавчавадзе. Он и его супруга Елена и сегодня прихожане нашего Сретенского монастыря. Зураб предложил отвезти отца Августина в Тбилиси к Грузинскому Патриарху Илие. Это была действительно прекрасная идея. Те, кто жили в Советском Союзе, помнят, что Грузия была во многом особой территорией внутри нашей огромной страны. Там возможно было многое такое, о чем нельзя было даже подумать, скажем, где-нибудь в Псковской области, в Сибири или на Дальнем Востоке. Например, «натурализовать» человека, выправить ему документы. Тем более отец Августин всю свою сознательную жизнь прожил на канонической территории Грузинского Патриархата. Сам Зураб несколько лет был у Святейшего Илии иподиаконом. Патриарх уважал древний род Чавчавадзе, и Зураб был уверен, что Патриарх Илия захочет и сможет помочь нам, и сделает то, что было практически невозможно в Москве. ПРОДОЛЖЕНИЕ: Августин. Часть 2 http://www.pravoslavie.ru/jurnal/35281.htm Августин. Часть 3 http://www.pravoslavie.ru/jurnal/35297.htm
Re: Читальный зал. [сообщение #238275 является ответом на сообщение #102956] Пн, 07 Июнь 2010 22:47 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
ейчанка Елена в настоящее время не в онлайне  ейчанка Елена
Сообщений: 21
Зарегистрирован: Май 2010
Географическое положение: Ейск
Карма: 0
Недавно зарегистрирован(а)
РУБАШКА (рассказ) Весна. Снег почти стаял. Земля чернеет и какой-то особенный свежий сырой запах говорит о весне. Мы все собрались у бабушки и усердно работаем: шьем рубашки бедным. Мама с няней кроят, бабушка сметывает рубашки, Наташенька быстро стачивает их на машинке, тетя Маша подрубает на руках, Вера обметывает петли и пришивает пуговицы. Даже крошки Коля и Машенька обрезают нитки и вдевают их в иголки. 'А ты расскажи нам, бабушка, - просит старший внук Николай, - почему у нас перед Пасхой шьют всегда мужские рубашки?' 'По завещанию моей бабушки, дружок мой... Это было давно - еще до революции. Моя бабушка, Надежда Сергеевна, проводила Великий Пост в строгом воздержании, молитве и в работе на бедных. Шила она и сама и все домашние женщины и девушки одежды бедным: платья, сарафаны, рубашки. Все это складывалось и раздавалось на Страстной неделе бедным, чтобы они имели возможность сходить к заутрене в новом чистом одеянии. Рубашки тогда шились не из ситца, как мы делаем теперь, а из белого домотканого холста, и сшивалось этих рубашек великое множество. Однажды за год или за два до ее кончины, Надежда Сергеевна на Страстной неделе раздала все сшитые вещи бедным, и у нее осталась одна рубашка. С этой рубашкой происходило что-то странное: она несколько раз возвращалась к бабушке обратно. Один нищий уехал из города, другой умер, третий разбогател и больше не нуждался в милостыни. 'Как странно, - сказала бабушка своей горничной Устеньке. - Видимо, эту рубашку Бог кому-то предназначил. Оставим ее у себя, и ты отдашь ее первому, кто придет просить Христа ради'. Прошло еще два дня, наступила Великая Суббота. Надежда Сергеевна сидела у своего окна, а Устенька уже заправляла лампады к празднику. Вдруг к окошку подошел высокий благообразный старик, одетый в наглухо застегнутый зипун. Он просил помочь ему Христа ради к Светлому Дню. Бабушка послала Устеньку подать ему хлеба, денег, крашеных яичек. 'Да еще не забудь рубашку, предназначенную ему, отдать', - крикнула бабушка уходящей Устеньке. Та все передала старику, а когда вынула рубашку с просьбой надеть ее в церковь к Светлой Заутрене, старик внезапно поднял руки к небу и залился слезами. 'Господи, благодарю Тебя за великую милость ко мне грешному! - воскликнул он, - а тебя добрая, милая благодетельница, да благословит Господь за то, что после стольких лет к Светлому Дню ты прикрыла меня'. С этими словами он распахнул свой зипун, а не груди его ничего не было. 'Вот уже 16 лет я хожу неприкрыто, а дал я обет такой перед Господом: ничего не просить для себя. Что подадут, за то и спасибо. Ты первая, ангельская душа, покрыла мою наготу! И в какой великий Святой День, в канун Светлого Праздника'. И он снова заплакал радостными слезами, плакала с ним и бабушка у своего окошка; поняла она, что Господь благословил и принял ее труд и работу. Вот когда она умирала, она и завещала своей дочери и мне, своей внучке, всегда Великим Постом шить бедным рубашки и тоже заповедовать своим детям и внукам. Мы и стараемся по мере сил исполнить бабушкино завещание, и я надеюсь, мои дружочки, что и вы его не забудете', - кончила бабушка свой рассказ. Мария Львова, 1940 г.
Re: Читальный зал. [сообщение #242322 является ответом на сообщение #102956] Чт, 05 Август 2010 09:55 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
Инна из Москвы в настоящее время не в онлайне  Инна из Москвы
Сообщений: 149
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Москва
Карма: 0
Мне тут нравится
Александр Дьяченко, священник Русской Православной Церкви Московский Патриархат. «огород круглый год». Отца Павла, архимандрита и моего духовника, я застал копающимся в огороде. К церковному дому прилегал участок земли, в несколько соток, и эта земля приносила старику великое утешение. Батюшка, происходя из крестьян Орловской губернии, любил работать на земле, посвящая огороду каждую свободную минуту. И всё у него на этом участке было по уму. «Здесь у меня грядки со всякой мелочёвкой, редиска, тут, петрушка, укроп, а как без укропа? Своё оно и есть своё, на рынок-то не набегаешься, да и цены там кусаются. Вот тама у меня, значит, теплица под огурцы будет, и ещё тепличку для помидоров с перцами соорудим. К осени огурчиков засолим, чтоб по зиме, нам с тобой, Сашка, было чем закусить, - довольный шуткой, смеётся батюшка». Но меня на тот момент огурцы интересовали меньше всего, и поважнее были темы. «Батюшка, сегодня самый главный вопрос, который волнует, буквально всех, это вопрос о конце света. Ведь с кем не заговоришь, все обращают внимание на явные признаки его приближения, здесь и оскудение святости, и увеличение числа природных катастроф, и…». Я, было, собрался и дальше пальцы загибать, но отец Павел перебил неожиданным вопросом: «Ты мне, вот что лучше скажи, стоит или не стоит в этом году картошку сажать? Может, я лучше тамбовской, привозной куплю? А что, она у них хорошая лёжкая». Мне даже обидно стало, я такую тему животрепещущую поднимаю, а он всё про свой огород. Батюшка видит, как я про себя возмущаюсь, и улыбается: «Так я ж тебе на твой вопрос и отвечаю. Вот ты сам посуди, что для Господа есть наша земля? Да почитай тот же огород, что и у меня. Ты знаешь, как много приходиться трудится, чтобы земля дала урожай? Подкормить почву нужно, нужно, а поливать, а полоть? Всё нужно. И для чего? А, чтобы урожай получить. А Господь? Он ведь ещё и саму землю должен был создать, и создавал её из «ничего». Создай, да ещё смотри, чтобы она снова в «ничто» не обратилась. И ради чего весь этот каторжный труд? Да всё ради "урожая" праведных человеческих душ. Только, если я работаю весну и лето, то Бог трудится круглый год. Вот такой у Него и выходит «огород круглый год». Если я работать работаю, а урожая не получаю, так мне ту же картошку проще на рынке купить, а землю бросить. Вот тебе и ответ на твой вопрос. Когда «Божий огород» перестанет давать урожай праведников, тогда и наступит миру конец. Незачем будет на него такие силы тратить». Давно уже нет отца Павла, а я всё вспоминаю его мудрое крестьянское богословие и тружусь над своей «грядкой». И действительно видишь, как люди, подобно семенам, попадают в храм, стоят на службах, беседуют со священником. Редко кто приходит по зову души, всё больше из-за болезней и неустроенности. Вот и думаешь, какое «семечко» задержится и даст корни, а какое, подобно перекати полю, покатится дальше, гонимое ветрами мира сего. Недавно разговорился с одним мужчиной. Ему 67, вышел на пенсию, где-то всё подрабатывал, и у телевизора сидеть было некогда. А как работать прекратил, во двор вышел, сел на лавочку и кругом огляделся. Посмотрел и ужаснулся: «Что же это вокруг творится, батюшка, раньше мне головы было некогда поднять, а сейчас по улицам хожу медленно и всё замечаю. Непонятно мне: что с людьми произошло, откуда она взялось эта лавина зла, мы же были добрыми? Куда что делось? А по телевизору всё хохочут, хохочут. Всё думаю, зачем я жизнь прожил, кто ответит? Я уже старый, почитай все друзья мои померли, и мне пора в путь собираться, только куда, и кто меня ждёт? Ломаю голову, по ночам не сплю, всё ответ ищу. К тебе, вот, посоветоваться пришёл». Поговорили мы с ним, пригласил его на службы ходить. Видел его в прошлое воскресение, непривычно ему в храме, неуютно, потоптался он среди народа, да, видать, и ушёл. Придёт ли ещё? Трудно начинать жизнь по-новому, если тебе уже 67. Ну, это старики, а у молодых всё должно быть по-другому. Просят меня помолиться об одном парне, ему всего-то 26, а уже тяжёлое онкологическое поражение. Ему бы из храма не выходить, а он войти не может. Два сорокоуста потребовалось, чтобы он только в церковь пришёл со священником поговорить. Пришёл, да и то пьяненький. Убеждаю его, молиться тебе нужно, а он мне: «Я в таком состоянии, что сам себе не принадлежу. Словно кто-то другой, а не я, мною командует. Молитвослов в руки взять не могу. Он меня словно обжигает, какая уж тут молитва». «Я завтра соборую, приходи в храм. От тебя вообще ничего не потребуется, сядешь на лавочку и будешь сидеть, я сам за тебя молиться стану». «Батюшка, постараюсь, только не обещаю, повторяю, я себе уже не принадлежу, что мой двойник утром скажет, то я и сделаю». На соборование он не пришёл. Редко, очень редко встречаешь людей, чьё с детства предназначение молитва и храм. Посмотришь, у нас ведь в воскресной школе много ребятишек, а так, чтобы в храм самим, без родителей, не приходят. А как подрастают, так мы их на службах и вовсе не видим. Может, что-то делаем не так? Не знаю. Вот только Анечка сама пришла. Дело ещё было при прежнем батюшке, за несколько лет до моего настоятельства. Училась она в девятом классе, и кроме неё в семье в церковь никто не ходил. Пришёл подросток в храм, самый обыкновенный ребёнок из самой обычной семьи, в которой слово "Бог" никогда не произносилось с большой буквы. Постояла девочка на службе, а потом объявляет батюшке: «В школу я больше не пойду, теперь буду ходить к вам в церковь». Больших усилий стоило уговорить её закончить девять классов, но не больше. Потом на церковные деньги её посылали в Москву учиться иконописи. Возвратившись из столицы, девочка самостоятельно работать ещё не могла, нужна была практика под руководством опытных мастеров. Планировали пристроить её в одну такую артель, но Анечка открылась, что мечтает о монастыре. Мать поначалу было противилась решению дочери уйти в монастырь, но, в конце концов, не устояв перед напором её просьб, согласилась. И Анечка с радостью уехала в соседнюю епархию, где стала трудницей в одной из женских обителей. Правда пробыла она там недолго, всего около полугода. Что там произошло, я сказать не могу, но как предполагаю, с девочкой случилось то, что называют у нас иногда «страхованием». Она пересеклась с силой, которой обычно не позволяется проявлять себя перед неопытными подвижниками. А у неё эта встреча почему-то произошла, и Анечка так испугалась, что оказалась в психиатрической больнице. После лечения, ни о каком возвращении в монастырь уже не могло быть и речи. Девушка жила с мамой и продолжала ходить к нам на службы. Состояние Анечки улучшалось, и если можно было говорить о признаках болезни, то проявлялись они большей степенью в её отчуждённости от мира. Как правило, она старалась остаться одной, практически ни с кем не разговаривала, только отвечала на вопросы, сама же их почти не задавала. Анна не смотрела телевизор, не интересовалась внешним миром. Зато не пропускала ни одной службы, и, ещё, у неё неожиданно открылся талант к рисованию. И раньше девушка училась рисовать, но каких-то видимых успехов не достигла, а сейчас она стала писать лики святых. Писала быстро, с помощью одной только шариковой ручки. Её рисунки заметили и предложили начать работать с профессиональными иконописцами. Для Анечки наступило трудное время, учиться приходилось по-настоящему. Что-то у неё получалось легко, а какие-то нюансы никак не выходили. Тогда она садилась в уголок и плакала, тихо и безутешно. Всем сразу же становилось жалко этого, по сути, совсем ещё ребёнка, её утешали, как могли, подсказывали, ободряли. Тогда она, улыбаясь сквозь слёзы, вновь и вновь выводила неподдающиеся элементы, до тех пор, пока у неё, наконец, не начинало получаться. Я не сказал, что девушка, всё время, пребывая в каком-то своём собственном мире, постоянно улыбалась. Чувствовалось, что тот её мир был добрым и очень светлым. Она никогда не позволяла себе с кем-нибудь заспорить, или, не приведи Господи, повысить голос. Если кому-то было от неё что-то нужно, она беспрекословно отдавала, или отходила, уступая место, будь то в храме, или трапезной. И ещё, она постоянно причащалась. Часто исповедовалась, и, как правило, всё только в одном, что попускала себе тщеславные мысли, когда люди хвалили её работу. Ей всегда становилось физически больно, когда рядом кто-нибудь ругался, когда люди не ладили между собой. «Батюшка, я не могу выносить, когда вижу, что между людьми нет любви, мне становится плохо и хочется убежать». В монастыре Анечку научили послушанию. Она продолжала считать себя монахиней в миру, и отдавалась в полное послушание маме и настоятелю. Кстати, если говорить о послушании, то лучше всего оно постигается именно в монастырских стенах. Оно и понятно, разве сможет та же самая мать игуменья поддерживать порядок среди сестёр, если каждая из них будет делать то, что ей вздумается. И, потом, послушание, как считается в монашеской практике, есть прямой путь к спасению, и ценится очень высоко. Но иногда из-за послушания не по разуму даже курьёзы случаются. Одна женщина рассказала мне поразительный случай. Ей позвонил старенький уже и тяжелобольной архимандрит. Она ездила к нему на исповедь и считала его своим духовным отцом. Батюшка к тому времени перенёс операцию и нуждался в уходе. И, кроме того, он стал слепнуть и не мог читать правило, о чём скорбел сугубо. Вот и понадобилась ему помощь, чтобы человек, находясь с ним рядом, мог и пищу сварить, и постирать, и почитать вслух молитвы. Он попросил знакомую игуменью прислать ему в помощь послушницу, до тех пор, пока он или выздоровеет, или отойдёт в мир иной. Вот и должна была эта женщина привезти матушку послушницу к отцу архимандриту. «Еду я, - рассказывает она, - веду машину, и в одном безлюдном местечке хорошо так превысила скорость. Спускаюсь с горочки, а вот они, родимые, тут как тут, с радаром наизготовку. Думаю, сейчас меня оштрафуют, а денег нет, только на бензин. Но поскольку я места эти знаю хорошо, то решила, не доезжая до автомобиля ГАИ, свернуть на просёлочную дорогу и объехать его стороной. Дорога там, понятно, не шоссе, поэтому, пожалев свою спутницу, предлагаю ей: - Я сейчас с дороги сверну, а тебя на повороте выброшу. Ты пройдёшь по трассе немного за гаишников, я тебя там заберу, и мы дальше поедем. Та головой машет, мол, всё понятно. Подъезжаем к повороту на просёлочную дорогу, послушница открывает дверь и на всём ходу выбрасывается из машины в кювет. Улетела в сугроб и только ноги из снега торчат. Я в ужасе, торможу и бегу к ней: - Что случилось!? Зачем ты прыгала? – Как зачем, - удивляется, - ты же сама сказала «выброшу из машины», вот я по послушанию и выбросилась. Хорошо, ещё гаишники всего этого не видели, что бы я им сказала»? Со временем Анечкино мастерство росло. И не только в том отношении, что удавалось ей всё тоньше и тоньше накладывать светотени, или искуснее выписывать узоры райских одежд. У неё всё лучше и лучше получались лики и руки святых. Она научилась смотреть на мир их глазами. Или, если можно так сказать, лики святых смотрели выражением глаз самой Анечки. Она интуитивно вкладывала в них свою собственную неизменную печальную мудрость и одновременно какой-то отпечаток неземной радости, которые читались в её собственном взоре. Иногда у неё начинали катиться слёзы, сами по себе, тогда мама давала ей таблетки, и слёзы прекращались. Я сейчас вспоминаю, она никогда не называла человека просто по имени, она говорила Нине, «Ниночка», Зинаиде - «Зиночка», и обращалась к людям только на ты. Её работодатели, будучи сами по себе, людьми не очень воцерковленными, оставляли за Анной самый трудный участок работы. Выписывая детали, и богато отделывая иконы, они неизменно привозили к Анечке писать лики и руки святых. Я видел, как под её быстрыми и безошибочными мазками образы оживали. Конечно же, она писала и для нашего храма, и многие прихожане заказывали ей именные образочки. Так Анна стала основным работником в семье, и уже сама содержала маму. К деньгам у неё было особое отношение, если постараться дать ему определение, то можно сказать, «никакое». Деньги её совершенно не интересовали. Она никогда не торговалась при оплате за работу. Однажды я даже решил её испытать, и, рассчитываясь с ней за очередную работу, когда она, улыбаясь, сказала, что хочет получить пять тысяч, сделал удивлённое лицо и сказал: - Анна, побойся Бога, это слишком дорого. Она, не меняясь в лице, и всё так же улыбаясь: - Тогда, четыре тысячи. Вновь нахожу повод торговаться, всё больше и больше сбивая цену. Анна: - Батюшка, я мечтала подарить эту икону храму, возьмите её, пожалуйста, как жертву, - и всё та же неизменная спокойная улыбка. Долгое время Анечка не могла получать пенсию по инвалидность, поскольку всякий раз на вопрос председателя комиссии о средствах к существованию, простодушно рассказывала о своих иконах. Из её ответов выходило, что она такая богачка, что не ей нужно пенсию давать, а она должна содержать сотрудников психбольницы. Девушка не спорила, она смотрела на людей в белых халатах и улыбалась им своей доброй ласковой улыбкой. В последний раз нашу Анну клали в областную психиатрическую больницу, чтобы подтвердить всё-таки назначенную ей прошлым годом вторую группу инвалидности. В больнице она должна была провести несколько месяцев, и поэтому мы спешили с ней закончить иконы для большой деревянной ризы на престол. Сперва она писала «Тайную вечерю», и написала её быстро, сюжет классический и трудности не представлял. Зато следующий образ «Моление о чаше», оказался очень редким, а поскольку мы писали в старом стиле, то Анечке пришлось создавать собственную икону, что раньше ей приходилось делать очень редко. В «Несении креста» она крупно выделила фигуру Спасителя, сгибающуюся под тяжестью ноши. На последней, четвёртой доске, она повторила хорошо известное «Снятие с креста». Икона, не смотря на статичность форм, вышла у неё настолько живой, что я невольно воскликнул: - Аннушка, получилось так живо, словно ты сама была участницей тех событий». Из больницы она поначалу звонила и говорила с нами бодрым голосом. Вместе с другими больными Анечка расписывала тарелки, но через некоторое время начала грустить и даже плакала в трубку: - Батюшка, заберите меня отсюда, я очень скучаю по храму и по всем вам. Мы старались её, как могли, поддержать, уговаривая потерпеть: - Ведь врачи желают тебе только добра. – Меня не пускают в церковь, я не могу причаститься, жаловалась Анечка. А ещё через несколько дней мы узнали, что она тяжело заболела и находится в реанимации. Тогда же от неё был и последний звонок: - Батюшка, мне очень плохо, молитесь обо мне, у меня всё болит. И, ещё, я мечтаю вновь всех вас увидеть, только здесь понимаю, как же я вас люблю". Внезапно разговор оборвался, и строгий женский голос запретил мне беспокоить больную. Уже потом мы узнали, что у Анны ночью внезапно поднялась температура, она стала бредить и метаться в постели. Была ночь, дежурной сестре в психбольнице хотелось спать, а наша девочка своими стонами ей мешала. Большая сильная женщина, привязала её руки к верхней спинке, а ноги – к самой кровати, заткнула рот полотенцем, и так оставила на ночь. Она вовсе не была злой, эта медсестра, просто человек привык к чужому страданию. Зачем кого-то беспокоить? Всем хочется спать. Утром Анну нашли уже в критическом состоянии и сразу отправили в реанимацию. Большую сильную женщину, от греха подальше, немедленно уволили. Когда мать, дежурившая возле Анечки, увидела что та, наконец, пришла в себя, то сообщила ей: - Я подаю в суд на руководство психиатрической больницы. В ответ Анечка улыбнулась своей ласковой улыбкой и попросила: - Не нужно, мама, прости их. Ты себе не представляешь, как ТАМ хорошо. Мы хоронили её за неделю до великого поста. После отпевания гроб везли на машине, и хотя шофёр старался ехать медленно, но из-за выпавшего накануне снега, народ всёравно не поспевал, приходилось почти бежать. Моя «грядочка» бежала по снегу, одновременно пела и плакала. И вдруг меня кто-то окликнул: - Батюшка, смотрите, - человек показывает рукой на солнце. В тот февральский день небо было привычно серым, но сейчас мгла разошлась и мы увидели солнце, окружённое круговой радугой. В ней, словно в воде, слева и справа отражались точно такие же два светила. Солнце играло, будто на Пасху, и я впервые увидел это явление. Когда стали зёмлёю забрасывать могилу, небо вновь затянулось серой мглой. А на следующий день все слегли. Начинаем первую неделю поста, а у нас ни одного чтеца. Вспоминаю Анечку и думаю, вот вроде и человек был неприметный, придёт вечно позже всех, проберётся, как мышка, на своё местечко и застынет у стены на всю службу, стоит не шелохнётся. А ушла, и храм опустел. Конечно, духовный плод созревает независимо от земного возраста, и Господь знает что делает, посылая жнецов на Свой «огород». Мы это понимаем, но только нам-то теперь как без её улыбки? На днях её последние иконы рассматривал, понять хотел, почему они у неё будто живые? Так может писать только тот, кто всё это сам видел. Беру самую последнюю, четвёртую по счёту, и, словно прозреваю: да вот же она, наша Анечка, возле креста стоит, саму себя изобразила. А ведь она была человеком скромным, и никогда бы на такое без благословения не дерзнула. Выходит, что же, Господь Сам, укрепляя в предстоящих страданиях, провёл нашу девочку Его крестным путём до Голгофы, и благословил стать ей рядом со Своим крестом? А на том опустевшем месте в храме возле стены, теперь стоит её мама. http://alex-the-priest.livejournal.com/?skip=10 http://alex-the-priest.livejournal.com/
Re: Читальный зал. [сообщение #242324 является ответом на сообщение #102956] Чт, 05 Август 2010 10:47 Переход к предыдущему сообщенияПереход к следующему сообщения
Tanechka в настоящее время не в онлайне  Tanechka
Сообщений: 1621
Зарегистрирован: Апрель 2008
Географическое положение: Курск
Карма: 0
Мне тут нравится
чудесные рассказы!
Re: Читальный зал. [сообщение #245086 является ответом на сообщение #102956] Пн, 06 Сентябрь 2010 10:23 Переход к предыдущему сообщения
Инна из Москвы в настоящее время не в онлайне  Инна из Москвы
Сообщений: 149
Зарегистрирован: Май 2008
Географическое положение: Москва
Карма: 0
Мне тут нравится
Вредный отец Нафанаил Если бы в то время кто-то предложил назвать самого вредного человека в Печорах, то без сомнений услышал бы в ответ только одно имя – казначей Псково-Печерского монастыря архимандрит отец Нафанаил. Причем в этом выборе были бы единодушны священники и послушники, монахи и миряне, коммунисты из печорского управления КГБ и местные диссиденты. Дело в том, что отец Нафанаил был не просто вредный. Он был очень вредный. К тому времени, когда я узнал его, он представлял собой худенького, с острым пронзительным взглядом преклонных лет старца. Одет он был и зимой и летом в старую застиранную рясу с рваным подолом. За плечами обычно носил холщовый мешок, а в нем могло быть что угодно – и сухари, пожертвованные какой-то бабкой, и миллион рублей. И то и другое в глазах отца казначея являло собой чрезвычайную ценность, поскольку было послано в обитель Господом Богом. Все это достояние отец Нафанаил перетаскивал и перепрятывал по своим многочисленным потаенным кельям и складам. Финансы монастыря были полостью в ведении и управлении отца Нафанаила. А тратить было на что: каждый день в обители садились за стол до 400 паломников и 100 монахов. Надо было обеспечивать бесконечные монастырские ремонты, новые стройки, да еще ежедневные житейские потребы братии, да помощь бедным, да прием гостей, да подарки чиновникам… Да и многое что еще. Как отец Нафанаил один справлялся со всеми этими финансовыми проблемами, не ведомо было никому. Впрочем, на его плечах лежало и все монастырское делопроизводство. А еще – составление устава для ежедневных длинных монастырских богослужений, обязанности монастырского секретаря, ответы на письма людей, обращавшихся в монастырь по самым разным вопросам, и, наконец, он делил с отцом Наместником труды по весьма, как правило, неприятному общению с официальными советскими органами. Все эти обязанности, от одного перечисления которых всякому нормальному человеку должно было бы стать плохо, отец Нафанаил исполнял с таким вдохновением и скрупулезностью, что мы иногда сомневались, осталось ли в нем что-то еще, кроме церковного бюрократа. Ко всему прочему на отце казначее лежала обязанность надзора за нами – послушниками. И можно не сомневаться, что исполнял он это дело со свойственной ему дотошностью: подглядывал, высматривал, подслушивал – как бы мы чего не сотворили против уставов или во вред монастырю. Хотя, честно признаться, присматривать за послушниками действительно было надо: приходили мы из мира в обитель изрядными разгильдяями. Была у него еще одна фантастическая особенность: он всегда появлялся именно в тот момент, когда его меньше всего ждали. Скажем, увильнет монастырская молодежь от послушания и расположится где-нибудь на гульбище древних стен отдохнуть, поболтать, погреться на солнышке. Как вдруг словно из-под земли появляется отец Нафанаил. И, тряся бородой, начнет своим трескучим, особенно невыносимым в такие минуты голосом выговаривать, да так, что послушники готовы сквозь землю провалиться, только чтобы закончилось это истязание. В своем усердии отец Нафанаил в буквальном смысле не ел и не спал. Он был не просто аскетом: никто, например, никогда не видел, чтобы он пил чай, а только простую воду. Да и за обедом съедал еле-еле пятую часть из того, что подавалось. Каждый вечер он непременно приходил на ужин в братскую трапезную, но лишь с той целью, чтобы, сидя перед пустой тарелкой, придирчиво наблюдать за порядком. При этом энергия его была изумительна. Мы не знали, когда он спит. Даже ночью в окнах его кельи через ставни пробивался свет. Старые монахи говорили, что в своей келье он либо молится, либо пересчитывает горы рублей и трёшек, собранных за день. Все это несметное богатство ему еще надо было аккуратно перевязать в пачки, а мелочь разложить по мешочкам. Когда он заканчивал с этим, то начинал писать руководство и пояснения к завтрашней службе: никто, как отец Нафанаил, не разбирался во всех особенностях и хитросплетениях монастырского уставного богослужения. Но даже если ночью свет в его келье и выключался, все отлично знали, что это вовсе не означает, что мы хотя бы на время можем считать себя свободными от его надзора. Нет, ночь напролет в любое мгновение отец Нафанаил мог появиться то там, то здесь, проверяя, не ходит ли кто по монастырю, что было настрого запрещено. Помню, как-то зимней ночью мы, просидев допоздна в гостях у кого-то из братии на дне ангела, пробирались к своим кельям. И вдруг в пяти шагах от нас из темноты выросла фигура отца Нафанаила. Мы замерли от ужаса. Но через несколько мгновений с удивлением поняли, что на этот раз казначей нас не видит. И вел он себя как-то странно. Еле волочил ноги и даже пошатывался, сгорбившись под своим мешком. Потом мы увидели, как он перелез через низкий штакетник палисадника и вдруг улегся в снег прямо на клумбу. «Умер!» – пронеслось у нас в головах. Мы выждали немного и, затаив дыхание, осторожно приблизились к нему. Отец Нафанаил лежал на снегу и спал. Просто спал. Так ровно дышал и даже посапывал. Под головой у него был мешок, который он обнимал обеими руками. Мы решили ни за что не уходить, пока не увидим, что будет дальше, и, спрятавшись от света фонаря в тени водосвятной часовни, стали ждать. Через час мы, вконец закоченевшие, увидели, как отец Нафанаил внезапно бодро поднялся с клумбы, стряхнул запорошивший его снежок и, перекинув мешок за спину, как ни в чем ни бывало направился своей дорогой. Тогда мы совершенно ничего не поняли. И лишь потом давно знавшие казначея монахи объяснили, что отец Нафанаил просто очень устал и захотел удобно поспать. Удобно в том смысле, что лежа. Поскольку в своей келье он спал только сидя. А чтобы не нежиться в кровати, предпочел поспать в снегу. Архимандрит Нафанаил (Поспелов) Впрочем, все, что касалось образа жизни печорского казначея в его келье, было лишь нашими догадками. Вредный отец Нафанаил никого в свой сокровенный внутренний мир не допускал. Да что там говорить – он никого не пускал даже в свою келью! Включая всесильного отца Наместника. Хотя это и казалось совершенно невозможным, чтобы Наместник отец Гавриил куда-то в своем монастыре не мог войти. Тем более что келья казначея находилась не где-нибудь, а на первом этаже в доме, где жил Наместник, прямо под его покоями. Конечно, мириться с таким положением вещей для хозяина монастыря было невозможно. И вот однажды отец Наместник после какого-то праздничного обеда, будучи в чудесном расположении духа, объявил отцу Нафанаилу, что не откладывая идет к нему в гости попить чайку. Несколько человек из братии, находившиеся рядом в тот момент, сразу поняли, что сейчас произойдет нечто потрясающее ум, душу и всякое человеческое воображение. Упустить возможность увидеть такое событие было бы непростительно. Так что благодаря свидетелям сохранилась описание этой истории. Отец Наместник торжественно и неумолимо двигался по монастырскому двору к келье отца Нафанаила. А казначей семенил за его спиной и с великим воплем убеждал отца Наместника отказаться от своей затеи. Он его умолял заняться чем-нибудь душеспасительным, полезным, а не праздными прогулкам по ветхим, совершенно никому не интересным комнатушкам. Он красочно описывал, какой у него в келье беспорядок, что он не прибирал в ней двадцать шесть лет, что в келье невыносимо затхлый воздух… Наконец в полном отчаянии отец Нафанаил перешел почти к угрозам, громко размышляя вслух, что ни в коем случае нельзя подвергать драгоценную жизнь отца Наместника опасности, которая может его подстерегать среди завалов казначейского жилища. – Ну, хватит, отец казначей! – уже с раздражением оборвал его в конце концов Наместник, стоя перед дверью кельи. – Открывайте и показывайте, что у вас там! Было видно, что, несмотря на сердитый тон, отца Наместника разбирает настоящее любопытство. Осознав наконец, что теперь никуда не деться, отец Нафанаил как-то вдруг даже повеселел и, молодцевато отрапортовав положенное монаху «Благословите, отец Наместник!», прогремел ключами и отверз перед начальством заветную дверь, которая четыре десятилетия до этого момента приоткрывалась лишь ровно на столько, чтобы пропустить худенького отца Нафанаила… За широко распахнутой дверью зияла полнейшая, непроглядная тьма: окна в таинственной келье днем и ночью были закрыты ставнями. Сам отец Нафанаил первым прошмыгнул в этот черный мрак. И тут же исчез, как провалился. Во всяком случае, из кельи не доносилось ни звука. Отец Наместник вслед за ним осторожно вступил за порог двери и, неуверенно крякнув, пробасил: – Что ж у вас тут так темно? Электричество-то есть? Где выключатель? – Справа от вас, отец Наместник! – услужливо продребезжал из непроницаемой тьмы голос казначея. – Только ручку протяните! В следующее мгновение раздался душераздирающиий вопль отца Наместника, и какая-то неведомая сила вынесла его из тьмы казначейской кельи в монастырский коридор. Вслед за ним на свет стремительно вынырнул отец Нафанаил. В долю секунды он запер за собой дверь на три оборота и бросился к ошеломленному Наместнику. Охая и ахая, казначей принялся сдувать пылинки и оправлять рясу на отце Наместнике, взахлеб причитая: – Вот незадача, Господи помилуй! Этот выключатель… к нему приспособиться надо. Сломался еще в шестьдесят четвертом, на Покров Божией Матери, аккурат в день, когда Хрущева снимали. Знак! Утром отвалился выключатель – вечером Никиту сняли! С тех пор я этот выключатель назад не возвращаю. И ни-ни, никаких электриков – сам все наладил: два проводка из стены торчат: соединишь – горит свет, разъединишь – гаснет. Но приспособиться, конечно, надо, это правда! Но не все сразу, не все сразу!.. Так что, отец Наместник, милости просим, сейчас я дверку снова отворю, и грядем с миром! Теперь-то вы знаете, как моим выключателем пользоваться. А там еще ох много интересного! Но Наместника к концу этой юродивой речи и след простыл. При всем при том отец Нафанаил был действительно образцом послушания, писал длиннющие оды в честь отца Наместника, в честь Псково-Печерского монастыря, а также сочинял нравоучительные стихотворные проповеди в пять листов. *** Вредность отца Нафанаила простиралась и на могучее Советское государство, особенно когда оно слишком бесцеремонно вмешивалось в монастырскую жизнь. Говорят, что именно отец Нафанаил дал особо тонкий совет великому печорскому Наместнику архимандриту Алипию, когда даже тот был в некотором затруднении от напора и грубости властей. Произошло это в конце шестидесятых годов. Как известно, в те годы все граждане Советского Союза должны были принимать участие в выборах. В монастырь ящик для голосования приносили в трапезную, где после обеда братия под надзором Наместника, недовольно ворча, отдавали кесарю кесарево. Но вот как-то первый секретарь Псковского обкома КПСС узнал, что для каких-то там невежественных монахов попущена нелепая льгота, так что они голосуют за нерушимый блок коммунистов и беспартийных в своем отжившем исторический век монастыре, а не на избирательном участке. Первый секретарь Псковского обкома КПСС возмутился духом и устроил своим подчиненным беспощадный разгон за попустительство нетрудовому элементу. И немедля распорядился, чтобы отныне и до века чернецы приходили на выборы в Верховный Совет СССР как все советские люди – на избирательные участки по месту жительства! Вот тогда-то, как говорят, отец Нафанаил и пошептал Наместнику отцу Алипию на ухо тот самый до чрезвычайности тонкий совет. В день выборов (а это было в воскресенье) после праздничной монастырской литургии из ворот обители вышел торжественный крестный ход. Выстроившись по двое, длинной чередой, под дружное пение тропарей монахи шествовали через весь город на избирательный участок. Над их головами реяли тяжелые хоругви, впереди по обычаю неслись кресты и древние иконы. Но это было еще не все. Как и положено перед всяким важным делом, в зале выборов духовенство начало совершать молебен. До смерти перепуганные чиновники пытались протестовать, но отец Алипий строго оборвал их, указав, чтобы не мешали гражданам исполнять конституционный долг так, как это у них положено. Проголосовав, братия тем же чинным крестным ходом вернулись в святую обитель. Нет нужды объяснять, что к следующим выборам избирательная урна с раннего утра дожидалась монахов снова в монастырской трапезной. И в то же время строго приглядывавший за нами отец Нафанаил всегда пресекал гласные проявления оппозиционности по отношению к государству и тем более попытки диссидентства. Поначалу это казалось нам чуть ли не возмутительным. Мы думали, что казначей просто лебезит перед властями. Но потом мы постепенно узнавали, что отец Нафанаил не раз и не два сталкивался с засланными в монастырь провокаторами или переодетыми оперативниками. Но даже вполне понимая, что перед ним искренние люди, отец Нафанаил все же всякий раз обрывал столь любимое нами вольномыслие. И не только потому, что оберегал монастырь. А скорее потому, что берег нас самих от нашего же неразумия, фанаберии и молодой горячности, замешанной на самой простой гордыне. Он не дорого ценил слова, даже самые героические, и знал о советской власти и обо всем, что творилось в стране, не так, как мы – большей частью понаслышке да по книгам. И еще потому отец Нафанаил имел трезвое и очень личное отношение к советской власти, что его отец, священник Николай Поспелов, был расстрелян за веру в тридцать седьмом году. Пройдя солдатом через всю войну, отец Нафанаил стал послушником великого Наместника архимандрита Алипия и духовным сыном святого печорского старца и чудотворца иеросхимонаха Симеона. И оба они, увидев в нем человека кристальной честности и необычайно живого ума, сделали его в тяжелейшие годы хрущевских гонений на Церковь казначеем и секретарем монастыря и поверили ему самые сокровенные монастырские тайны. И еще к вопросу о советской власти. Как-то летней ночью я нес послушание дежурного на площади перед Успенским храмом. Звезды слабо мерцали на северном небе. Тишина и покой. Трижды гулко пробили часы на башне… И вдруг я почувствовал, что за спиной у меня кто-то появился. Я испуганно обернулся. Это был отец Нафанаил. Он стоял рядом и смотрел в звездное небо. Потом задумчиво спросил: – Георгий, что ты думаешь о главном принципе коммунизма? Псково-Печерский монастырь. Успенская площадь. 1983 год. Три часа ночи. Звезды… Не ожидая от меня ответа, отец Нафанаил так же в задумчивости продолжал: – Главный принцип коммунизма – «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Но ведь «способности», «потребности» – это ведь, конечно, какая-то комиссия будет определять? А какая комиссия?.. Скорее всего – «тройка»! Вот вызовут меня и скажут: «Ну, Нафанаил, какие у тебя способности? Кубометров двадцать леса в день напилить сможешь! А какие потребности? Бобовая похлебка!.. Вот он и весь главный принцип… Хотя отец Нафанаил всегда тщательно подчеркивал, что он не кто иной, как педантичный администратор и сухой службист, даже мы, послушники, через какое-то время стали догадываться, что свои духовные дарования он просто тщательно скрывает, как это, впрочем, делали все настоящие монахи в обители. Отец казначей не был официальным монастырским духовником. На исповедь к нему ходили из города лишь несколько печорских старожилов, да еще кто-то приезжал к нему из далеких мест. Остальных он как духовник не принимал, ссылаясь на свою неспособность к этому занятию. Успенская площадь Псково-Печерского монастыря. Фото автора Но однажды он на мгновение приоткрыл сокровенную часть своей души. Хотя тут же опять спрятался за привычной строгостью и сварливостью. Я как-то провинился на послушании. Кажется, исполнил порученное мне дело очень небрежно. За это сам отец Наместник поставил меня три дня убирать снег со всей Успенской площади. Я тогда порядком разобиделся, да еще снег все шел и шел, так что к третьему дню я не просто устал, а еле ноги волочил. Мне было так жалко себя, я так надулся на весь мир, что даже всерьез начал вынашивать план мести. Но какая месть послушника Наместнику? Масштабы совершенно несопоставимые. И все же, из последних сил работая лопатой, я взлелеял в сердце следующую картину. Когда Наместник будет проходить мимо меня на обед в братскую трапезную, то наверняка язвительно поинтересуется: «Ну, как живешь, Георгий?» И тут я отвечу – весело и беззаботно, как будто и не было этих трех каторжных дней: «Лучше всех, отец Наместник! Вашими святыми молитвами!» И тогда он поймет, что меня так просто не сломить! Картина этой ужасной мести так согрела мое сердце, что даже среди непрекращающегося снегопада я почувствовал себя значительно веселее. Когда рядом проходил отец Нафанаил, я даже разулыбался ему, подходя под благословение. В ответ он тоже очень приветливо осклабился и осенил меня крестным знамением. Я склонился поцеловать его руку и вдруг услышал над собой скрипучий голос: – Так значит: «Лучше всех, отец Наместник! Вашими святыми молитвами!»? Я так и замер, согнувшись, как от радикулита. Когда же наконец решился поднять глаза на старца, то он смотрел на меня с нескрываемым ехидством. Но, заметив мой ужас, он уже с настоящей добротой проговорил: – Смотри, Георгий, дерзость еще никого до добра не доводила! И, перекинув свой мешок с миллионом, а может с сухарями, заскрипел по морозному снегу к братскому корпусу. А я остался стоять разинув рот и только смотрел, как оторванная подметка на башмаке казначея болтается при каждом шаге. Ну, настоящий Плюшкин! Только святой. Как сказал один почтенный питерский протоиерей: «Один год Псково-Печерского монастыря – это все равно что пятьдесят лет духовной академии». Другое дело, как мы эти уроки усвоили… Но это уже другой и, признаться, весьма горький вопрос. Кстати, Плюшкиным отец Нафанаил был самым нешуточным. Кроме того, что он трясся над каждой монастырской копейкой, он исступленно кидался выключать все праздно горящие электрические лампочки, экономил воду, газ и вообще все, что можно было сберечь и поприжать. И еще он строго бдел над вековыми устоями монастыря и древними иноческими уставами. К примеру, он терпеть не мог, когда кто-то из братии уезжал в отпуск. Хотя лечебный отпуск полагался для тех, кому это было необходимо, отец Нафанаил все равно совершенно не принимал и не выносил этого. Сам он в отпуск, разумеется, никогда не ходил за все свои пятьдесят пять лет пребывания в обители. Наместник архимандрит Гавриил тоже никогда отпуском не пользовался и косо смотрел на тех, кто приходил к нему с просьбами об отъезде. Как-то, помню, Наместник все же благословил поехать в летний отпуск одному иеромонаху. Благословить-то он его благословил, но деньги на дорогу велел получить у казначея. Я тогда дежурил на Успенской площади и был свидетелем этой сцены. Началось с того, что иеромонах, собравшийся в отпуск, долго и впустую стучался в дверь кельи отца Нафанаила. Казначей, сразу поняв, о чем пойдет речь, затаился и не открывал. Тогда батюшка решил брать отца казначея измором. Он присел на скамью поодаль и стал ждать. Часа через четыре отец Нафанаил, опасливо озираясь, вышел на площадь, и тут его настиг отпускник с письменным благословением Наместника выдать деньги на дорогу. Увидев бумагу, отец Нафанаил замер, совершенно убитый, а потом с воплем повалился на землю и, задрав к небу руки и ноги (при этом из-под подрясника обнажились драные башмаки и синие выцветшие кальсоны), закричал во весь голос: – Караул! Помогите! Грабят!!! Деньги им давай! В отпуск хотят! Устали от монастыря! От Матери Божией устали! Грабят! Караул! Помогите!!! Бедный батюшка даже присел от ужаса. Изумленные иностранные туристы на площади стояли открыв рты. Схватившись за голову, иеромонах опрометью бросился в свою келью. А Наместник, стоя на балконе настоятельского дома, страшно довольный, взирал на всю эту картину. Увидев, что опасность миновала, отец Нафанаил совершенно спокойно поднялся, отряхнулся от пыли и отправился по своим делам. Особую радость нам доставляло, когда мы получали послушание помогать отцу Нафанаилу в проведении экскурсий по монастырю. Как правило, ему поручалось водить каких-то особо важных персон. Та история с президентом Ельциным и знакомство главы государства с особенностями святых пещер произошла, конечно же, при участии именно отца Нафанаила. В наши послушнические обязанности входило лишь открывать и закрывать за посетителями тяжелые церковные двери. Остальное время мы внимали отцу Нафанаилу. А послушать было что. Отец Нафанаил был продолжателем традиций своего учителя – великого Наместника архимандрита Алипия, который отстаивал монастырь и веру в Бога в самое тяжелое время хрущевских гонений. И алипиевский дар мудрого, а порой и беспощадного слова перешел по наследству к отцу Нафанаилу. В те атеистические годы советские работники, приезжавшие в монастырь, ожидали увидеть кого угодно: мракобесов, хитрецов-хапуг, темных недочеловеков, но только не тех, кого они встречали на самом деле – своеобразно, но очень интересно образованных умниц, необычайно смелых и внутренне свободных людей, знающих что-то такое, о чем гости даже не догадывались. Уже через несколько минут экскурсантам становилось ясно, что таких людей они не встречали за всю свою жизнь. Как-то, а это было в 1986 году, псковское партийное начальство привезло в монастырь высокого чиновника из Министерства путей сообщения. Он оказался на удивление спокойным и порядочным человеком: не задавал идиотских вопросов, скажем, о том, в каком корпусе живут жены монахов, не интересовался, почему Гагарин в космос летал, а Бога не видел. Но в конце концов после двухчасового общения с отцом Нафанаилом чиновник, пораженный своим новым собеседником, все же выдал: – Слушайте, я просто потрясен общением с вами! Такого интересного и необычного человека я не встречал за всю свою жизнь! Но позвольте, как вы с вашим умом можете верить в… Ну, вы сами понимаете во что! Ведь наука раскрывает человечеству все новые и новые горизонты. И Бога там нет! Он, простите, просто не нужен. Вот в нынешнем году к Земле из глубин Вселенной приближается комета Галлея. И ученые, представьте, точно высчитали весь ее маршрут! И скорость! И траекторию! И для этого, простите, никакой идеи Бога не нужно! – Комета, говорите? Галлея?.. – затряс бородой отец Нафанаил. – Значит, если с кометой все подсчитали, то и Господь Бог не нужен? Н-да, понятно!.. А вот представьте – если меня поставить на холме у железной дороги и дать бумагу и карандаш. Ведь я через неделю точно смогу сказать вам, когда и в какую сторону будут ходить поезда. Но это ведь не значит, что нет кондукторов, диспетчеров, машинистов?.. Министров путей сообщения? Ведь не значит? Начальство – оно везде нужно! Но не все подобные беседы заканчивались мирно. Однажды в монастырь прибыла экскурсия, состав которой нам назвали шепотом: дети членов ЦК. Не знаю, так ли это было, но молодые люди оказались весьма невоспитанными. Такая золотая московская молодежь середины восьмидесятых годов, которую я очень хорошо знал. Молодые люди то и дело прыскали от хохота, показывали пальцами на монахов и задавали те самые идиотские вопросы. Но делать было нечего, и отец Нафанаил повел их по монастырю. Экскурсия началась с пещер, в самом начале которых есть крохотная келья с одним маленьким окошком. В этой келье в начале XIX века подвизался затворник иеросхимонах Лазарь. Здесь же он и похоронен. Над могильной плитой висят его тяжелый железный крест и вериги. – Вот в этой келье, не выходя двадцать пять лет, подвизался иеросхимонах Лазарь, – начал свою экскурсию отец Нафанаил. – Я сейчас расскажу вам об этом удивительном подвижнике. – А куда же этот ваш Лазарь здесь в туалет ходил? – громко поинтересовался один из юных экскурсантов. Его спутники просто покатились от хохота. Отец Нафанаил терпеливо дождался, когда они успокоятся, и невозмутимо произнес: – Куда в туалет ходил? Хорошо, я вам сейчас покажу! Он вывел несколько озадаченных экскурсантов из пещер и повел их через весь монастырь к скрытому от посторонних глаз хозяйственному двору. Здесь, на отшибе, ютился старый нужной чуланчик. Выстроив экскурсантов пред этим заведением полукругом, как делают это обычно перед важным экспонатом, отец Нафанаил торжественно указал на него рукой и произнес: – Вот сюда иеросхимонах Лазарь ходил в туалет! А теперь стойте и смотрите! И, развернувшись спиной к изумленным молодым людям, он оставил их одних. Когда те пришли в себя, старший группы разыскал Наместника и выразил свое негодование всем случившимся. На что отец Наместник ответил: – Архимандрит Нафанаил доложил мне, чем вы интересовались. Именно это он вам и показал. Ничем больше помочь не можем! Надо учитывать, что на дворе стоял 1984 год. А тогда все было не так просто. Могли случиться и серьезные неприятности. Но наместники Псково-Печерского монастыря традиционно были сильными людьми. *** Архимандрит Нафанаил (Поспелов). Фото автора Умирал вредный отец Нафанаил необычайно тихо и смиренно. Когда врачи предложили поставить ему сердечный электростимулятор, он умолил отца Наместника этого не делать: – Отцы, представьте, – говорил он, – душа хочет отойти к Богу, а какая-то маленькая электрическая штучка насильно запихивает ее обратно в тело! Дайте душе моей отойти в свой час! Я имел счастье навестить отца Нафанаила незадолго до кончины и был поражен его бесконечной добротой и любовью. Вместо того чтобы беречь последние оставшиеся для жизни силы, этот невероятно бережливый во всем другом церковный скряга отдавал всего себя человеку, которого лишь на несколько минут посылал к нему Господь Бог. Как, впрочем, делал он это всю свою жизнь. Только когда-то мы этого не понимали. Архимандрит Тихон (Шевкунов) http://www.pravoslavie.ru/put/39014.htm
Предыдущая тема: Целломудренная одежда....Как определить? Прошу помощи...
Следующая тема: Откуда появился БОГ?
Переход к форуму:
  


Текущее время: Чт мар 28 12:04:30 MSK 2024

Общее время, затраченное на создание страницы: 0.02132 секунд